Михаил - Московский завет

Подгоняемые надзирателями, тонкими струйками стекались арестанты на тюремный двор. Они жадно глотали свежий воздух, щурились на полуденное сентябрьское солнце, радостно предчувствуя, что им жаловано высочайшее прощение и дарована жизнь. Их строили в линию, словно выводили на расстрел. Но не возле стены, а посреди площади, отчего даже самые подозрительные арестанты, недоверчиво рассматривающие свои чистые рубахи смертников, постепенно успокаивались.

Наконец, когда все арестанты были в сборе, из Пугачевской башни вышел невысокого роста полноватый человек, одетый в черную рясу.

- Поди никак сам Бонапартий... - понеслось над головами, знакомыми с изображением французского императора по афишкам Ростопчина.

- Не, тюремный смотритель! – возражали сведущие в бутырских делах воры. – Он у Бонапартия за обезьяну будет.

Впрочем, и первые и вторые были так заворожены происходящим, что друг друга не слышали.

Модест Аполлонович несколько раз обошел ряды арестантов, многозначительно на них поглядывая, затем пошарив рукой, вытащил пистолет и пальнул вверх, прямо в зависшее над тюремным двором полуденное солнце.

В этот момент ворота тюремного замка распахнулись, и на площадь въехала телега с хворостом, увенчанная сколоченным из досок крестом. Тюремный смотритель махнул рукой, и надзиратели аккуратно покрыли хворост заляпанными кровью аршинными листами рукописного Вальтера Скотта. Потом из Пугачевской башни появился надзиратель Перемягин, он торжественно нес зажженный факел и нетронутую страницу поэмы.

Модест Аполлонович поджег телегу, дождался, пока заполыхает крест и, принимая величественный вид, принялся с выражением декламировать поэму.

После несколько прочтенных строф заметил, что содержимое никак не доходит до взбудораженного сознания арестантов. Однако поручение генерал-губернатора про присягу надо было исполнить во что бы то ни стало, иначе одуревшие от увиденного надзиратели только и смогут донести о сумасбродной выходке. Очухаются и отрапортуют Брокеру, что тюремный смотритель так и не поручил проклятым колодникам Москву поджигать. Тогда уж его или Ростопчин до смерти замордует или экспедитор тайной канцелярии со света сживет.

«Будь что будет!» - подумал Модест Аполлонович и, по ходу меняя слова, заорал во все горло, но старательно и разборчиво:

- Какой странный сказочный город, - сказал император, разглядывая с Поклонной горы Москву через подзорную трубу. - Столько золота в небе не видел нигде. Кажется, что блестят не только купола храмов, но и шпили дворцов, замков, да и просто высоких строений. Дома их необычны, расположены невероятными шатрами. Скажите, месье Лелорон, у них в городе разве только одни дороги и нет улиц?

- Отсутствие европейских улиц объясняется священной стариной и величием прежней столицы. Впрочем, также как их странные дома, высокопарно именуемые на греческий манер «теремами», - тут же пояснил секретарь-переводчик д’Идевиль. – Сами русские предпочитают называть Москву «святым городом» и «Третьим Римом».

- Слишком смелое сравнение. Скорее гигантский караван-сарай вперемешку со Стамбулом, - усмехнулся Наполеон. – До сих пор не могу понять, мы еще в Европе или уже в Азии.

- Вы правы, сир, как всегда, - Лелорон учтиво склонил голову. - Стамбул, в их представлении, некогда был «Вторым Римом», византийским Константинополем, а по-русски Царьградом. Разумеется, до турецкого владения.

- Если следовать русской традиции, после того, как мы возьмем трофеем византийских орлов, «Четвертым Римом» станет Париж? Думаю, это будет вполне заслуженно и справедливо.

- Нет, они убеждены, что «Четвертому Риму не бывать». Впрочем, русские искренне считают, что Москва, наряду с Иерусалимом является центром земли. Москва – центр власти зримой, земной. Иерусалим – средоточие духовного благословения, вместилище небесной благодати.

- А что с Римом настоящим и «Вторым», Стамбулом? – Поинтересовался Наполеон, не переставая изучать панораму Москвы через подзорную трубу. – Они стоят как прежде. Своей нынешней красотой Рим затмил себя прежнего, времен императоров. А под пятой Стамбула все еще трепещут народы не только Азии, но и Европы.

- Эти города перестали быть подлинными, теперь их участь оставаться священными руинами. Рим и Стамбул русские почитают за некое подобие скорлупы от выеденных пасхальных яиц, - усмехнулся Лелорон, - и в мусор выкинуть жалко, и почитать глупо. Ясно одно, теперь эти города не стоит принимать в расчет.

Наполеон замолчал, словно обдумывая очередной вопрос, затем решительно сложил подзорную трубу и посмотрел на д’Идевиля:

- Если им так дорога Москва, отчего же столица у них в Санкт-Петербурге? В военном отношении это крепость посреди болот. Кому она нужна? Отрежь ее от страны, и все население за зиму вымрет с голода. Впрочем, и для управления такой огромной азиатской страной более неудобно расположенного города не придумать! А русский царь сидит в своем Зимнем дворце и всему свету нахваливает свою «Северную Пальмиру»!

Секретарь-переводчик пожал плечами:

- Вот и я, сир, не понимаю! Их аристократия то и дело клянет Петербург за его ужасный климат и невыносимое для жизни месторасположение, где откровенное варварство народа сочетается с изощренной английской чопорностью. Вероятно, в этом так же нашла свое отражение двойственность русской натуры, которая обожает мучить и страдать одновременно! По-видимому, именно во всем этом неудобстве и неразберихе их дикие нравы и деспотические законы находят свой компромисс, а после приходят в гармоничное состояние.

- Кстати, вы знаете, что настоящая Пальмира, или «город пальм», из некогда процветавшего величественного города превратилась в жалкую арабскую деревушку посреди Сирийской пустыни?

При этих словах конь императора Эмир повел ухом и встрепенулся. Наполеон ласково потрепал его по гриве и охотно продолжил свою мысль.

- Да, теперь это беднейшая арабская деревня Тадмор, которая на Востоке известна лишь пышными развалинами да неисчислимыми суевериями. Главным ремеслом местных жителей стал поиск старых могил и обирание украшений с мертвых тел. Достойное наследство былого величия!

- Неужели русских не пугает такая аналогия? - Искренне удивился д’Идевиль. - Они же мастера отыскивать сходства и устанавливать соответствия в природе вещей? Непревзойденные знатоки суеверий!