Марьяна Романова - Мертвые из Верхнего Лога

И Марк никак не мог понять, счастлив ли он.

В нескольких десятках километров от города Ярославля, окруженная с трех сторон болотистым лесом, уже больше двух столетий стоит деревенька Верхний Лог. Мрачновато здесь и малолюдно. Постоянно живут одни старики, их дети и внуки давно отправились в путь за лучшей жизнью — кто в Ярославль, кто в Углич и Тутаев, а кто и в Москву. Раньше случались дачники — место ведь красивое, недалеко Волга, леса грибные, даже болота плодородны — клюква, на них растущая, так непривычно сладка, как будто ее поливают медовой водою. Но с каждым годом приезжих все меньше — доступными стали курорты с морями-океанами, сухими пустынными ветрами, с торговцами пряностями и шелками, с бьющей прямо в пах гаремной музыкой. Все это привлекало больше, чем мрачноватая романтика северных лесов.

Леса подступают к деревне Верхний Лог, каждый год молодые нежные елочки отвоевывают у поля очередной незаметный кусочек. Местная «дурочка», старая Ефросинья, с которой давно никто и не общается — ее войлочные желтые космы, ее пристальный взгляд, многослойные дырявые юбки, беззвучное бормотание серых губ кажутся отталкивающими и даже пугающими, — любит повторять: «Настанет день, и лес нас сожрет. Это сейчас он далеко, вы любуетесь им из окна, и вам кажется, что лес вам служит. Но однажды подойдет вплотную, и вы увидите его лицо. Ветки постучат в ваши окна, и вы будете знать, что лес пришел за вами. Сожрет вас лес, сожрет… Но я-то этого уже не увижу, меня уже с вами не будет».

Никто не принимал слова старухи Ефросиньи всерьез, но все равно слушать ее было жутковато.

Местные лес почему-то не жаловали. Один покойный лесник Борис любил каждое деревце и каждую лесную травинку, словно все это было его творением. Остальные же предпочитали не забираться в глушь.

Должно быть, поэтому того мужчину никто так и не нашел.

Он сидел на одной из небольших полян, где деревья немного расступились, пропуская солнечный свет, который с каждым днем набирающего обороты сентября становился все более скудным. Сидел в абсолютной неподвижности, прислонившись спиной к стволу старой березы, и, казалось, даже не дышал.

Мужчина тот был немолод, темноволос, дистрофично худ, лицом смугл.

Но в один из последних дней, когда солнце еще было теплым, а небо — высоким, что-то вдруг произошло — мужчина вздрогнул, а потом с хриплым бульканьем, как будто бы в его легких порвалась какая-то перепонка, втянул уже прохладный воздух. Потом сделал несколько спокойных вдохов и выдохов. Повел носом, принюхиваясь к лесу, и только затем не без труда разлепил глаза. И тотчас же сощурился — свет казался острым как нож.

— Лада, — хрипло позвал он, — принеси отвар.

Никто ему не ответил.

Мужчина провел кончиком языка по пересохшим губам, расправил плечи. Позвонки его тихо хрустнули. Каждое движение давалось ему с трудом — он был очень, очень слаб. По его лицу — нездорово-желтому, осунувшемуся — было видно, что человек голодает не первую неделю.

Он осмотрелся, и пусть реальность воспринималась сквозь туман, все же понял, что нет рядом ни Лады, ни привычных стен деревянного дома, ни доносящихся из окна голосов.

Только лес.

Хунсаг медленно возвращался к реальности, вспоминал. Выходить из длинного сухого поста, большую часть которого он проводил в медитации, всегда было тяжело. Обычно ему помогала Лада — на руках переносила его тело, которое за бесконечные недели почти полностью сжирало свои же мышцы, в кровать, поила живительным травяным отваром, укутывала в шерстяное одеяло, клала под язык кусочек сахару, который Хунсаг медленно рассасывал и погружался в настоящий, «человеческий» сон.

Он вспомнил пожар в деревне. Вспомнил, как ему выстрелили в живот.

Посмотрел вниз — рана затянулась. Пуля прошла навылет. Хунсаг всегда восстанавливался быстро, как дворовый пес.

Но неужели… неужели никто не выжил? Неужели деревня была сожжена и разрушена? Но тогда почему остался он? Почему его не забрали? Где же Лада? Если в психушке или тюрьме — не страшно, он ее вытащит.

И в этот момент его внимание привлек какой-то предмет, лежавший чуть поодаль. Сфокусировав взгляд, Хунсаг узнал человеческие останки. Волосы сохранились невредимыми, и он сразу узнал их — пышные, светло-русые, мягкие, едва тронутые сединой. Сколько раз ему доводилось путать эти волосы, наматывать их на кулак, мягко перебирать, утешая их владелицу.

«Лада перенесла меня. Взяла на руки и унесла в лес, — догадался Хунсаг. — А потом пыталась дождаться, но… не дождалась».

Он с трудом распрямил ноги, которые дрожали, как у новорожденного теленка. Сделал энергетическую гимнастику, которой когда-то его научил старик из индейского племени яки. Потом лег на землю, лицом вниз, и губами сорвал пучок травы. Медленно разжевал. Стало значительно легче. Наконец почувствовал в себе силы идти. Идти Хунсаг мог долго, главное — целиком отдаться процессу.

Перед тем как начать путь, он немного постоял над останками той, которая на протяжении последних двадцати лет была самой верной его спутницей, его женой, помощницей, правой рукой. Без сожаления, отвращения или грусти глядя на то, что от нее осталось, подумал, что построить новый город будет не так уж трудно. Он найдет новое место. И новых людей. И даже новую Ладу.

Хунсаг развернулся и медленно побрел прочь. Спина его была пряма, ноги больше не дрожали. И если бы кто-то в тот момент мог его видеть, то этот мужчина показался бы случайному зрителю просто праздным прохожим, разве что чересчур худым. Он шел, раздвигая ветки рукой, шел наугад, как обычно, и слушал лес. И тот благодарно отвечал ему — шорохами, запахами. Его изможденное лицо расслабилось, а губы даже растянулись в подобии улыбки.

Такое выражение лица бывает только у людей, которые точно знают, что прошлое их — много короче будущего. А будущее — настолько масштабно, что прошлое в сравнении с ним теряет не только краски, но и всякий смысл.

У Хунсага впереди была целая жизнь.