Марьяна Романова - Мертвые из Верхнего Лога

Нина, трезвая, аккуратно причесанная, в шерстяном пальто поверх простого хлопкового платья, сидела на лавочке и молча смотрела на новенький деревянный крест — с портрета улыбался ей покойный муж Борис. На фотографии ему было еще пятьдесят. Тогда он был привлекательным мужчиной, и верил в будущее, и носил ковбойские рубахи, и любил целовать ее в завиток волос у самого уха — от тепла его дыхания Нине становилось жарко. Она хорошо помнила мужа таким.

Каждый день женщина приходила сюда — каждый, все сорок дней.

Нина настолько запуталась в собственных чувствах, что даже перестала пить. Само собою получилось, словно отрезало. Первое время бывшая учительница чувствовала себя разбитой, все валилось из рук, голова раскалывалась, и она часами бесцельно слонялась по дому. Однако не было больше в ней ни пустоты, ни страха, который, как еще совсем недавно казалось, въелся в каждую клеточку тела, в каждую пору, чтобы остаться навсегда. С каждым днем становилось все легче. Нина словно проснулась от долгого сна, почувствовала себя расколдованной. Начала с аппетитом есть, выбросила порванные платья и стоптанные галоши, вымыла окна. В ее захламленный дом постепенно возвращались запахи тех дней, когда она была в нем счастлива, — теплое тесто, крепкий чай, духи «Красная Москва», разогретая печь. Она начла здороваться с соседями, а бормотунью Ефросинью даже однажды пригласила на чай с ватрушками.

Нине было так легко, точно стальной кулак, столько времени крепко державший ее сердце, наконец разжался.

Женщина живо помнила ту ночь, когда легла в гроб и к ней явился Борис. Помнила его серое лицо, сухой чуть ввалившийся рот, и пустой рукав, и запах тлена и гнили. Помнила, как его ледяная ладонь накрыла ее лицо и как она умоляла Боженьку забрать ее до того, как случится самое страшное, — вот бы потерять сознание, или инфаркт, или еще что-нибудь, что угодно, только не видеть это приближающееся лицо. Защищаться Нина не могла — ее как будто одурманили.

Прикосновение мертвеца было усыпляющим. В какой-то момент она пожалела о содеянном. Уж лучше привычно трястись от страха в запертом подвале, прижимая к себе единственный спасительный талисман — бутылку тепловатой водки. Но ничего, ничего нельзя было изменить, ни отмотать время назад, ни стряхнуть с лица руку, которая столько лет прикасалась к ней, даря чувство очага и крепости, а теперь представлялась совсем чужой. И преодолев себя, Нина решила пойти до конца. Она храбро открыла глаза, посмотрела на склонившегося мертвеца с укоризной и вызовом. И даже нашла в себе силы сказать:

— Что ж ты, Борька, творишь? Я понимаю, теперь ты ничей. Но неужели хоть капельки жалости в тебе не осталось?

Зубы ее стучали.

Странно, но Нине показалось, что мертвец ее услышал. Его подернутые пеленой глаза прояснились на секунду. А может быть, она сама все это придумала. Попробовала подняться, но мертвец не дал — холодная сильная рука прижимала ее голову к подушке, которую Нина положила в гроб.

— Давай уже, — разозлилась она. — Чего стоишь? Давай жри. Или зачем ты ко мне таскаешься.

Однако Борис не сдвинулся с места. Потом покачнулся — как будто силы начали его покидать. Ему пришлось оторвать единственную руку от Нининого лба и вцепиться ею в край стола. Не помогло — его колени стали мягкими, и Борис с глухим стуком повалился на пол. Зато Нина вдруг почувствовала себя особенно живой — так бывает только в молодости, когда кажется, что из лопаток прорезаются прозрачные сильные крылья. Она села в гробу, затем и вовсе встала и спрыгнула со стола. Покойник лежал у ее ног недвижим. Его лицо изменилось, а серые губы как будто сложились в едва различимую улыбку. Он выглядел спокойным, счастливым и… мертвым. Нина осторожно пнула его носком туфли — ничего.

Потом была суета. Ей пришлось вызвать врачей и милицию. Конечно, все увидели гроб, и ее измучил вопросами молоденький следователь из Ярославля. Женщину поставили на учет в психоневрологический диспансер и выдали целую гору разнокалиберных таблеток. К ней ломились журналисты, которых Нина гнала вон, выкрикивая в приоткрытую форточку подслушанное в кино: «Без комментариев!»

Были похороны — совсем простые, поспешно организованные. Тело Бориса отпели, и над могилой его встал деревянный крест с фотографией. Нина собиралась немного подкопить денег и через пару лет заменить крест гранитным памятником.

Она приходила на могилу каждый день, словно что-то ее звало. Тихонько сидела на лавочке около четверти часа, а затем медленно уходила домой, но только для того, чтобы на следующий день снова вернуться. Бывшая учительница не разговаривала с могилой, как часто делают люди, потерявшие родных, — по привычке ли, в надежде ли услышать ответ.

Нина просто смотрела на фотографию мужчины, которого любила много лет, — смотрела и хотела только одного: запомнить его таким.

Услышав тихие, неумело подавляемые всхлипы, Даша на цыпочках подошла к двери в мамину комнату. Была одна из тех прохладных августовских ночей, которыми становится грустно о том, что все конечно, и в частности — благоуханное лето с его бархатным небом и теплыми сквозняками.

Сегодня Даша опять никак не могла уснуть, хотя было уже далеко за полночь. Недолгая жизнь в лесной деревне оставила неприятный бонус — не свойственную ее возрасту бессонницу. Она подолгу лежала с распахнутыми глазами, рассматривая потолок, и никак не обозначала своего присутствия в мире не отошедших в морок. Конечно, можно было включить ночник, взять книгу или альбом — Ангелина уже не первый год тщетно пыталась увлечь ее рисованием. Но не хотелось нервировать мать — та и так постоянно вызванивала каких-то модных психиатров, чтобы Дашу им показать, и только благодаря феноменальной рассеянности художницы визит к мозгоправам до сих пор не состоялся.

Даша знала, что у матери снова есть мужчина. Не тот, рослый и серьезный, которого она мельком видела в лесу, который на руках нес ее домой, пытался шутить и заваривал для нее чай.

Вернувшись в Москву, Ангелина на некоторое время замкнулась в своей «раковине» — еду заказывала по Интернету, никого видеть не хотела, включая собственную мать, которую жутко обижала такая холодность. У ее добровольного одиночества явно был невротический характер.

Свою комнату художница не проветривала. А когда Даша однажды открыла форточку, упала в кресло, как подстреленная, прижала к лицу руки и отчаянно зарыдала.

Даша, конечно, старалась — брала из маминого кошелька деньги и покупала нужные продукты в магазине напротив, по утрам варила для матери сладкую рисовую кашу с консервированными грушами, два раза испекла яблочный пирог, следила, чтобы в кухне не накапливалась грязная посуда. Но все же ей было тринадцать неполных лет.