Стивен Кинг - Противостояние.Том I

Разница заключалась лишь в том, что было Четвертое июля и он все еще считал себя американцем.

Он прочистил горло, сплюнул и немножко помычал, чтобы найти верную тональность, а потом набрал в грудь воздуху и, каждой клеточкой ощущая, как легкий утренний ветерок ласкает голую грудь и ягодицы, разразился песней:

Он пропел все до конца, стоя лицом к Беннингтону, а последние строчки выкрикнул нарочно бурлескно, потому что к этому времени Рита должна была уже стоять у входа в палатку и улыбаться, глядя на него.

Он закончил, отсалютовав зданию, которое могло, по его мнению, быть беннингтонским судом, и обернулся, думая о том, что самый лучший способ начать очередной год независимости в старых добрых Соединенных Штатах старой доброй Америки — это старое доброе всеамериканское трахание.

— Ларри Андервуд, патриот, желает вам самого доброго у…

Однако вход в палатку был по-прежнему задернут, и он снова испытал мимолетное раздражение, но решительно подавил его. Не могла она все время держаться на его волне — в этом вся штука. Стоит только понять и принять это, как будет найден путь к нормальным, зрелым отношениям. Он изо всех сил старался вести себя хорошо с Ритой после того жуткого эпизода в туннеле и считал, что у него это неплохо получается.

Просто нужно поставить себя на ее место — вот в чем, дело. Нужно понять, что она намного старше и привыкла к определенному укладу жизни. И естественно, ей гораздо труднее адаптироваться к миру, перевернутому с ног на голову. Взять хотя бы таблетки. Его не слишком обрадовало, что она захватила с собой всю свою сраную аптечку в банке с завинчивающейся крышкой. Нембутал, метаквалон, дарвон и еще одни пилюльки, которые она называла «мои маленькие взбодри-меняшки», вместо центрального «барбитурат». Три такие ягодки, запитые глотком текилы, — и ты прыгаешь и дергаешься как живчик весь день напролет. Ему это не нравилось, потому что перебор всех этих «оживителей», «оглушителей» и «тормошителей» обычно заканчивался тем, что тебе на спину навьючивали полудохлую обезьяну. Размером примерно с Кинг-Конга. И еще ему это не нравилось, потому что если уж как следует разобраться, то это была своего рода пощечина лично ему, разве не так? Из-за чего, скажите на милость, ей нервничать? Почему она, видите ли, не может спать по ночам спокойно? Он-то, черт возьми, не дергается. И разве он не заботится о ней? Уж будьте уверены, только этим и занимается как проклятый.

Он вернулся к палатке и постоял секунду в нерешительности. Может быть, лучше дать ей поспать.

Но… Он посмотрел вниз на своего Старого Пижона и понял, что Старому Пижону не хочется, чтобы она спала. Напевая старый гимн «Звездно-полосатый флаг», Ларри завелся на полную катушку. Он отвернул брезент и вполз в палатку.

— Рита?

После чистоты и свежести утреннего воздуха снаружи запах в палатке сразу ударил ему в нос; должно быть, он до этого просто не совсем проснулся, если ничего не учуял. Запах был не очень сильным, потому что палатка довольно хорошо проветривалась, но достаточно стойким: сладковатый запах рвоты и болезни.

— Рита? — Его обуял приступ ужаса от того, как неподвижно она лежала. Лишь одна сухая пушистая прядь волос выбивалась из спальника. Он подполз к ней на четвереньках; запах рвоты усилился, вызвав у него спазм в желудке. — Рита, с тобой все в порядке? Рита, проснись!

Никакого движения.

Он слегка повернул ее. Спальный мешок оказался наполовину расстегнутым, словно она отчаянно пыталась выбраться из него ночью, быть может, понимая, что с ней происходит, пыталась, но не смогла, а он все это время мирно проспал рядом с ней, старый мистер Верзила Скалистых гор собственной персоной. Он перевернул ее на спину, и из ладони у нее выпала пластиковая бутылочка из-под таблеток. Ее глаза за полузакрытыми ресницами казались тусклыми мраморными шариками, а рот был заполнен зеленой жижей, которой она захлебнулась.

Он смотрел на ее мертвое лицо, как ему представлялось, чуть ли не целую вечность. Он склонился над ней почти нос к носу, а палатка нагревалась все сильнее и сильнее, пока не стала похожа на чердак в жаркий августовский полдень, как раз перед началом освежающей грозы. Голова у него с каждой минутой словно распухала все больше и больше. Ее рот был полон этого дерьма. Он не мог оторвать от него глаз. В голове у него, как механический заяц, ездящий по игрушечной железной дороге, непрерывно крутился один и тот же вопрос: «Сколько времени я проспал рядом с ней после того, как она умерла?» Чудовищно. Просто чууу- довищно.

Очнувшись от столбняка, он выбрался из палатки на четвереньках, ободрав колени, когда сползал с напольного брезента на голую землю. Ему показалось, что его сейчас самого вырвет, и он стал изо всех сил бороться с подступающей тошнотой, поскольку больше всего на свете он ненавидел рвоту, а потом подумал: «Слушай, да ведь я же вернулся туда, чтобы ТРАХНУТЬ ее!» И содержимое его желудка резкой струей выплеснулось наружу, и он отполз от теплой жижи, плача и ненавидя омерзительный привкус у себя во рту.

Он думал о ней почти все утро. Он испытывал облегчение от того, что она умерла, по правде говоря, немалое. Но он никогда и никому в этом бы не признался. Это точно соответствовало тому, что говорила про него его мать, и Уэйн Стаки, и даже та дуреха в квартире возле Фордэмского университета. Ларри Андервуд — Фордэмский Хвастун.

— Никакой я не славный парень, — произнес он вслух и, сказав это, почувствовал себя лучше. Говорить правду стало легче, а не лгать самому себе — важнее всего. Раньше он заключил сделку с самим собой (в какой-то задней комнатке своего подсознания, где крутятся-вертятся и правят бал Таинственные Закулисные Силы) о том, что будет заботиться о ней. Может, он не славный парень, но и не убийца, а то, что он сотворил в туннеле, весьма походило на покушение на убийство. Итак, он собирался заботиться о ней и больше на нее не кричать, как бы ему ни становилось противно, — как тогда, когда она вцепилась в него своей патентованной канзасской хваткой, забираясь в седло «харлея», — не собирался злиться и рычать, как бы она ни тянула его назад и какой бы дурой ни оказывалась в самых простых вещах. Позапрошлым вечером она поставила консервную банку с бобами на угли костра, не пробив отверстия в крышке, и он выудил ее, всю обгоревшую и вздутую, за три секунды до того, как она разорвалась бы как бомба, быть может, лишив их глаз разлетевшимися во все стороны кусочками жести. И что, всыпал он ей за это? Нет. Ничуть не бывало. Он отпустил легкую шутку и махнул рукой. Так же и с таблетками. Он решил, что таблетки — ее личное дело.