Стивен Кинг - После заката

— К тому же, — добавила Рут, — чудо продлится недолго. Иногда лампочка вспыхивает перед тем, как погаснуть. И с людьми случается.

Может, оно и так, да только чудо Дока Джентри прижилось. К концу недели он уже гулял на заднем дворе, опираясь на нас с Ральфом по очереди. А потом мы все разъехались по домам. Первым же вечером по возвращении я услышал звонок от сестры Хлои.

— Не поедем, даже если он при смерти, — полуистерично выпалила Рут. — Так и скажи ей.

Но сестра Хлоя только хотела нам сообщить, что заметила, как Док выходит из ветбольницы Форд-сити, где консультировался с молодым главврачом по поводу конского колера. «Он шел с тростью, — сказала сиделка, — но не опирался на нее». Еще она добавила, что никогда не видела человека «его лет» в таком здравии. «Нос по ветру, хвост пистолетом, — отозвалась о нем сестра Хлоя. — До сих пор глазам не верится».

Месяц спустя отец уже мог обойти целый квартал (без трости), а той зимой каждый день ходил плавать в местный бассейн. И выглядел он при этом как шестидесятипятилетний — спросите кого угодно.

В ходе его выздоровления я переговорил со всеми, кто его лечил. Очень уж это напоминало средневековые мистерии в европейских захолустьях. Я сказал себе, что если изменю имя и фамилию пациента (или просто назову его «мистер Д.»), может выйти неплохая статья для какого-нибудь журнала. Так оно и могло быть, вот только я ее так и не написал.

Первым забил тревогу Стэн Слоун, отцовский врач, который в свое время отправил его в Питсбургский институт онкологии. Слоун обвинил докторов Ретифа и Замачовски в неправильной постановке диагноза. Те, в свою очередь, свалили все на рентгенологов — дескать, снимок был нечеткий. Ретиф заявил, что глава отдела рентгенологии ничего не смыслит в анатомии и не отличит печень от поджелудочной. Он, правда, просил его не цитировать, но после четверти века, я думаю, статус секретности себя изжил.

Доктор Замачовски свел дело к обычному пороку развития органа.

— Я всегда сомневался в первичном диагнозе, — признал он.

С доктором Ретифом мы беседовали по телефону, с Замачовски — с глазу на глаз. Из-под белого халата у него выглядывала красная футболка с надписью «Лучше бы я играл в гольф».

— По-моему, это болезнь Гиппеля-Линдау.

— А разве это не смертельно? — спросил я.

Замачовски одарил меня загадочной улыбкой, которую доктора приберегают для дремучих водопроводчиков, домохозяек и учителей литературы, а затем сказал, что опаздывает на встречу.

Когда я обратился к завотделением рентгенологии, тот развел руками.

— Мы здесь отвечаем только за снимки, а не за расшифровку. Лет через десять появится оборудование, с которым подобные ошибки будут исключены, а пока — чем вы недовольны? Ваш отец здоров, так порадуйтесь!

Что я и делал, не жалея сил. Во время упомянутого допроса врачей, который я, само собой, называл исследованием, всплыла интересная вещь: оказывается, на научном языке чудо зовется ошибкой в диагнозе.

В тысяча девятьсот восемьдесят третьем я взял академический отпуск — подписал контракт со школьным издательством на книгу «Объясняя необъяснимое: как писать творчески». К сожалению, она осталась только в моих замыслах, подобно статье о медицинских чудесах. В июле, пока мы с женой строили планы на отпуск с походом, я вдруг начал мочиться розовым. Боль пришла позже — с небольшого нытья где-то глубоко, под левой ягодицей. Потом она стала сильнее и переместилась в пах. К тому времени когда из меня впрямь потекла кровь, а случилось это дня через четыре после первого приступа (в течение которых я, как и многие, играл в игру под названием «авось само пройдет»), мои тихие муки переросли в невыносимую пытку.

— Нет, это не рак, — сказала Рут, что с ее подачи означало прямо противоположное.

Взгляд пугал еще больше. Миссис Трезвомыслие на смертном одре не созналась бы, но я уверен: ей пришло в голову, что отцовская болезнь прилипла ко мне.

Тем не менее это был не рак, а камни в почках. Моим чудом стала ударно-волновая терапия, которая, в сочетании с мочегонным, их вывела. Я признался врачу, что никогда в жизни не чувствовал такой боли.

— Смею думать, впредь и не почувствуете, даже если у вас случится тромбоз. Женщины, у которых выходили камни, сравнивают это с родами. Трудными родами.

Боль отступила не сразу, но я уже мог читать журналы в приемной, что, по моим меркам, было большим прогрессом. Однажды кто-то сел со мной рядом и сказал:

— Идем. Пора.

Я поднял глаза, но негритянку, которая приходила к отцу, не увидел. Вместо нее сидел незнакомец в непримечательном коричневом костюме. Впрочем, я понял, зачем он пришел. Мне даже не понадобилось спрашивать. Еще я понял, что в случае моего отказа мне не помогут все врачи мира.

Мы вышли из больницы. Регистраторши за стойкой не было, так что мне не пришлось выдумывать причину отступления. Да и вряд ли я нашел бы нужные слова. Сказать, что резь в паху вдруг улетучилась? Бред и неправда.

На вид человеку в костюме было тридцать пять лет, ни больше ни меньше. Похож он был на бывшего десантника или морского пехотинца, который не расстался с привычкой стричься «под ежик». Шли мы молча: обогнули медцентр, где мой врач принимал больных, затем направились кварталом ниже, к больнице «Целительные рощи». Я двигался, полусогнувшись от боли — она хоть не грызла, но то и дело покусывала.

Мы подошли к дверям и отправились вдоль по коридору с героями Диснея на стенах и звуками песни «Мир тесен», плывущими из колонок. Бывший морпех шел бодро, даже не глядя под ноги — как у себя дома. В отличие от меня. Я никогда и нигде не чувствовал себя таким чужим, таким далеким от привычной мне жизни. Взлети я вдруг под потолок, словно шарик с надписью «Поправляйся поскорей!», которые дети приносят в больницы, и то не очень удивился бы.

У центральной вахты морпех упредительно стиснул мне руку. Мы выждали, пока медсестра и медбрат не разойдутся, потом перешли в соседний зал. Там сидела лысая девочка в инвалидном кресле. Она проводила нас блестящими, тоскливыми глазами и вытянула руку.

— Нет, — сказал мой спутник и без лишних слов повел меня вперед. Я успел еще раз поймать ее взгляд — лихорадочный взгляд умирающей.

Мы пришли в палату, где мальчик лет трех возился с кубиками. Его кровать окружал полиэтиленовый колпак. Мальчик пытливо уставился на нас. Он казался куда здоровее, чем девочка в кресле — рыжие кудри, живые глаза, — только кожа была свинцово-серого цвета, а когда мой провожатый подтолкнул меня вперед и снова замер в позе почетного караула, я понял, что этот ребенок очень болен. Я расстегнул молнию колпака, игнорируя табличку «Стерильно!», и почувствовал, что жить ему осталось считанные дни.