Лорел Гамильтон - Обсидиановая бабочка

– Это значит, что Обсидиановая Бабочка нам соврала.

– Нет, она не врала. Она сказала, что не знает божества или создания, которое могло бы снять с человека кожу и оставить его в живых. Эти жертвы не были живы, так что, строго говоря, она не лгала.

Эдуард улыбнулся:

– Подошла очень близко к лжи.

– Ей девятьсот лет – почти тысячелетний вампир. Они умеют на этом краю держаться.

– Надеюсь, тебе понравится одежда, которую я привез.

Что-то в его голосе заставило меня потянуть шмотки из сумки. Черные джинсы, черная футболка с вырезом, черные спортивные носки, черные кроссовки, черный кожаный пояс, черный пиджак, которому не пошло на пользу двухдневное лежание в сумке в сложенном виде, черный лифчик, черные атласные трусы – плохо повлиял Жан-Клод на мою манеру одеваться, – а под всем этим браунинг, «файрстар», все мои ножи, запасная обойма для браунинга, две коробки патронов и новая наплечная кобура. Из новых, облегченных нейлоновых, где сама кобура расположена под углом и пистолет вытаскивается так, как я люблю, – движением руки вниз. Мне всегда именно такой не хватало, чтобы не обдирать грудь при каждом выхватывании пистолета. Миллисекунды, которые на этом проигрывались, компенсировались секундами, необходимыми, чтобы обогнуть грудь или перетерпеть боль. Скрытое ношение оружия – это искусство компромисса.

– Спасибо, Эдуард. Мне не хватало моей кобуры. – Я пыталась прочесть его чувства в детских голубых глазах. – А зачем столько патронов?

– Лучше пусть останется, чем не хватит.

Я нахмурилась:

– Мы куда-то едем, где эта фигова туча боезапаса понадобится?

– Если бы я так думал, я бы положил твой мини-«узи» и обрез ружья. А это твое обычное снаряжение.

Я вытащила из сумки большой нож, который обычно носила на спине.

– Когда срезали наплечную кобуру, они мне и ножны срезали.

– Особенные были? – спросил Эдуард.

Я кивнула.

– Я так и подумал, потому что спрашивал у народа, и ни у кого нет ножен для скрытого ношения такой здоровенной штуки на спине, особенно если учесть, насколько у тебя узкая спина.

– Сделаны были на заказ, – вздохнула я и почти с грустью положила нож обратно в сумку. – Без чехла такую штуку мне не надеть.

– Я сделал все, что мог.

Я улыбнулась:

– Нет, ты молодец. Спасибо тебе.

– А зачем мы везем с собой полицию к Обсидиановой Бабочке?

Я ему передала, что мне говорил Жан-Клод, хотя не сказала, как дошло послание.

– Если с нами будет полиция, она поймет, что это не по вампирским делам, и удастся уйти без драки.

Он прислонился к стене, скрестив на груди руки. Белая рубашка спереди топорщилась. Пистолет можно было заметить, но только если специально его искать. Кобура с защелкой, потому что пистолет с наружной стороны штанов. И вот почему рубашка навыпуск, а под ней – футболка, которая не давала, чтобы пистолет сильно выпирал.

– У тебя опять эта лента метательных ножей?

– Она сейчас незаметна, потому что рубашка навыпуск.

Он даже не попытался отнекиваться. А зачем?

– Я так и поняла, почему рубашка навыпуск, а под ней футболка. Рубашкой можно скрыть пистолет, а футболку под рубашку ты никогда не надевал, значит, без нее было бы видно то, чего не стоит показывать.

Он улыбнулся, польщенный и почти гордый, будто я выдала ему нечто суперумное.

– У меня с собой еще два пистолета, нож и гаррота. Скажи мне, где они, и ты получишь приз.

Я вытаращила глаза:

– Гаррота? Это уж слишком даже для тебя.

– Сдаешься?

– Нет. Лимит времени есть?

Он покачал головой:

– Хоть всю ночь гадай.

– А штраф за неверную догадку?

Он снова покачал головой.

– А какой приз, если угадаю?

Он улыбнулся, не разжимая губ – таинственная улыбка человека, знающего то, что мне неизвестно.

– Приз-сюрприз.

– Выметайся, чтобы я оделась.

Он потрогал пряжку лежащего на кровати ремня.

– Она не была когда-то черной. Кто ее покрасил?

– Я.

– Зачем?

Ответ он знал.

– Чтобы при работе ночью не блестела на свету и не выдавала меня. – Я приподняла спереди подол его рубашки, обнажив большую серебряную пряжку с орнаментом. – Эта хрень ночью просто как мишень в тире.

Он посмотрел на меня и не попытался даже опустить подол.

– Это только накладка на настоящую пряжку.

Я отпустила его рубашку:

– А та, что под ней?

– Выкрашена черным, – ответил он.

Мы обменялись улыбкой – искренней, широкой, аж глаза смеялись. Мы друг другу нравились. Мы были друзьями.

– Иногда мне кажется, что я не хочу быть тобой, когда вырасту большая, Эдуард. А иногда – что уже поздно и я уже тобой стала.

Его улыбка растаяла, исчезла из глаз, холодных, как зимнее небо, и таких же безжалостных.

– Только ты можешь решить, насколько далеко зашла. И насколько еще далеко зайдешь, Анита.

Я глядела на оружие, на одежду, черную, как погребальный наряд, до самого белья черную.

– Может, стоит для начала купить чего-нибудь розового.

– Розового? – переспросил Эдуард.

– Ага, как травка Пасхального Зайчика.

– Как сахарная вата.

– Эдуард, только представь себе – ты с сахарной ватой!

– А на тебя бы посмотреть – ты в чем-то цвета детской карамельки или кукольных платьев. – Он покачал головой. – Анита, я никогда не видел женщин, в которых было бы так мало розового, как в тебе.

– Когда я была маленькой, я бы пальчик себе дала отрезать за розовую кроватку и обои с балеринами.

Он вытаращил на меня глаза:

– Ты в розовой кроватке и под обоями с балеринами. – Он затряс головой. – Вообразить себе такое – и то уже голова болит.

Я рассматривала разложенную на кровати одежду.

– Была и я когда-то розовой, Эдуард.

– Все мы рождаемся ангелочками, – ответил он. – Но оставаться такими нельзя, если хочешь выжить.

– Должно быть что-то, чего я делать не стану. Грань, которую я не перейду, Эдуард.

– А почему?

В голосе его было больше любопытства, чем он обычно себе позволял.

– Потому что, если ты переступаешь черту, тебя одолевает вседозволенность, и кто ты тогда вообще?

Он снова помотал головой, надвинул ковбойскую шляпу на лоб.

– У тебя просто кризис совести.

– Да, пожалуй, – кивнула я.

– Анита, не раскисай. По крайней мере на моей территории. Мне от тебя нужно то, что ты делаешь лучше всего, а это не доброта, не жалостливость и не слезливость. Мы с тобой лучше всего делаем одно и то же.

– И что же это? Что мы делаем лучше всего? – спросила я, сама чувствуя, как начинаю злиться. Злиться на Эдуарда.

– Мы делаем то, что нужно, и все, что нужно, чтобы работа была сделана.

– Не все же в жизни должно быть настолько прагматичным, Эдуард.

– У нас разные мотивы, если тебе от этого лучше. Я делаю то, что делаю, потому что я это люблю. Это не просто моя работа – это моя суть. Ты делаешь эту работу, чтобы спасать чужие жизни, чтобы предотвратить зло. – Он посмотрел на меня глазами пустыми и бездонными, как у любого вампира. – Но ты тоже это любишь, Анита. Любишь, поэтому тебе так тревожно.