Уильям Ходжсон - Карнакки - охотник за привидениями

После этого я попытался заставить себя что-нибудь предпринять и начал ловить рыбу в лагуне, однако без какого-либо успеха. Я уже начинал впадать в отчаяние, когда мне пришло в голову попытаться перенести свою ловлю в открытое море.

Здесь мне иногда удавалось поймать несколько рыбок; однако случалось это настолько нечасто, что моя добыча едва ли могла помочь нам избежать подступающего голода.

Мне казалось уже, что причиной нашей смерти станет голод, а не этот завладевший нашими телами лишай.

Мы пребывали в такой уверенности, когда завершился четвертый месяц нашего пребывания на острове. И тут мне пришлось сделать жуткое открытие. Однажды утром, незадолго до полудня, я вернулся с корабля, прихватив с собой часть оставшихся сухарей. Милая моя сидела у входа своей палатки и что-то ела.

— Что это у тебя, моя дорогая? — крикнул я, выпрыгивая на берег. Услышав мой голос, она смутилась и, лукаво повернувшись ко мне спиной, швырнула нечто к краю нашей маленькой прогалины. Предмет не долетел до зарослей, и в душе моей немедленно зародилось подозрение. Подойдя поближе, я поднял его — кусок серого лишайника.

Я подошел к ней, держа его в руке, и она сперва смертельно побледнела, а потом покраснела.

Я ощущал странное головокружение и испуг.

— Дорогая моя! Дорогая! — промолвил я, не имея силы сказать что-то еще. Тем не менее, она горько расплакалась, услышав эти слова. Постепенно моя милая успокоилась, и я узнал от нее, что она попробовала есть эту растительность только вчера. Я заставил ее пообещать на коленях, что она более не прикоснется к лишайнику, сколь бы ни был велик наш голод. Дав такое обещание, она сказала мне, что желание есть эту мерзость овладело ею внезапно, хотя до этого мгновения она испытывала к лишайникам крайнее отвращение.

В тот же самый день, ощущая странное беспокойство, потрясенный неожиданным открытием, я шел по одной из тех извилистых троп, что следуют жилам белого, похожего на песок грунта, среди грибовидных зарослей. Мне уже приходилось бродить по ним, но я ни разу не заходил настолько далеко. На сей раз, углубившись в полные смятения мысли, я и не заметил, как удалился от привычных мест.

Внезапно меня заставил очнуться странный хрип, прозвучавший с левой стороны. Торопливо повернувшись, я заметил странное шевеление в необыкновенной груде лишайника, росшей совсем рядом с тропинкой. Она натужно раскачивалась, словно обладала собственной жизнью. Я бросил на нее взгляд, и мне вдруг показалось, что очертания этой груды чем-то напоминают контуры, пускай и искаженной, человеческой фигуры.

Пока мысль эта проникала в мою голову, внутри груды что-то хрустнуло, и одна из похожих на руки ветвей отделилась от серой массы и направила свое движение в мою сторону. Нечто похожее на голову этой груды — бесформенный серый шар — наклонился в мою сторону. Я тупо замер на месте, и гибкая ветвь ударила меня по губам. Испуганно вскрикнув, я отступил на несколько шагов. Губы мои ощутили сладковатый вкус там, где к ним прикоснулась эта растительность. Я облизнул их, меня немедленно наполнило нечеловеческое желание. Повернувшись, я оторвал горсть лишайника. За ней последовала другая и следующая. Я не мог насытиться. Охваченный восторгом пожирания, я вдруг вспомнил об ужаснувшем меня утреннем открытии. Напоминание это было послано Богом. Я бросил на землю тот кусок, что оставался в моей руке, и в полном расстройстве, ощущая свою жуткую вину вернулся в наш маленький лагерь.

По-моему, следуя той чудесной интуиции, которой наделяет человека любовь, она поняла все, едва увидела меня. Безмолвное сочувствие несколько умерило мою боль, и я рассказал ей о внезапно овладевшей мной слабости, однако не стал упоминать о внезапно ожившем кусте: незачем было излишне пугать ее. Однако в моей памяти появилась неистребимая и мучительная зарубка, вселявшая чистый ужас в мой и без того измученный мозг, ибо я уже не сомневался в том, что видел смерть одного из людей, приплывших в лагуну на корабле; и страшная эта кончина предвещала мою собственную.

После этого мы упорно воздерживались от отвратительной пищи, хотя стремление к ней уже успело поразить нашу кровь. Тем не менее, безотрадное наказание уже поразило нас, ибо день ото дня с чудовищной быстротой нарост лишая покрывал наши несчастные тела. Мы ничем не могли остановить ход этого процесса, и в результате его… постепенно… прежде бывшие людьми превратились в… впрочем, с каждым днем это имеет все меньше и меньше значения. Увы… мы были некогда людьми… я мужчиной, а она девушкой!

И с каждым днем нам становится все труднее сдержаться от стремления к этому проклятому лишайнику. Неделю назад мы съели последний сухарь, после чего мне удалось поймать трех рыб. Я заплыл сюда, чтобы половить рыбу, когда из тумана ко мне приблизилась ваша шхуна. Я окликнул вас. Остальное уже известно вам, и пусть Господь по великой благости Своей благословит вас за милосердие, проявленное вами к паре бедных отверженных душ.

Весло окунулось в воду… за ним опустилось другое. Голос прозвучал снова, в последний раз нарушая покой тонкого утреннего тумана, призрачного и скорбного:

— Да благословит вас Господь! Прощайте!

— Прощай! — закричали мы дружно, ощущая бурю чувств в своих сердцах.

Я огляделся. Оказалось, что уже наступил рассвет.

Случайный луч солнца осветил море, пронзив павший на него туман и окатив мрачным пламенем удалявшуюся лодку.

Я успел различить нечто, раскачивавшееся между весел. Ближайшим подобием была губка… большая, серая, шевелящаяся. Весла опускались и поднимались… серые, как сама лодка, и какое-то время я тщетно пытался разглядеть то место, где рука соприкасалась с веслом. Мой взгляд снова обратился к голове. Она ритмично вздымалась и опускалась с каждым взмахом весел. А потом весла в последний раз погрузились в воду, лодка скользнула из лежавшего на воде светового пятна, и… бывший человек растворился в тумане.

Далли, Уитлоу и я обсуждали страшный взрыв, происшедший недавно в окрестностях Берлина. В первую очередь нас удивляла наступившая после него тьма, вызвавшая столько газетных комментариев и целый поток теорий.

Газеты уцепились за факт, свидетельствующий о том, что военные власти экспериментировали с новой взрывчаткой, изобретенной неким химиком по имени Баумофф, постоянно именуя ее «новым взрывчатым веществом Баумоффа».

Мы находились в клубе, и четвертое место за нашим столиком занимал Джон Стаффорд, медик по образованию и сотрудник разведывательной службы. Во время беседы я пару раз поворачивался к Стаффорду, желая задать ему вопрос как человеку, лично знакомому с Баумоффом. Однако мне пришлось придержать язык, поскольку я понимал, что на заданный в лоб вопрос Стаффорд, парень хороший, но несколько нудный со своим тупым кодексом молчания, скорее всего ответит, что-де не уполномочен делать какие бы то ни было заявления по этому поводу. Я прекрасно знаю этого осла: если он произнесет подобную фразу, то заговаривать на эту тему с ним более не стоит до самого конца жизни. Тем не менее, я с удовлетворением заметил, что он как будто взволнован и стремится вставить собственное словечко; это позволило мне понять, что цитировавшиеся нами газеты, как всегда, переврали все, что касалось, по крайней мере, его приятеля Баумоффа.