Дэн Симмонс - Песнь Кали

Я остановился посередине. Колебался я недолго, потому что не хотел оставлять себе время на раздумья. Должен признаться, что сочинил небольшой сонет – прощальное стихотворение, можно сказать. Я тоже когда-то был сентиментальным поэтом.

Я прыгнул. С центрального пролета. До темной воды Хугли было больше сотни футов. Падение казалось вечным. Если б я знал об этом нескончаемом ожидании между началом и развязкой самоубийства подобного рода, я бы изменил планы, уверяю вас.

Удар о воду с такой высоты был все равно что падение на бетон, мистер Лузак. Когда я столкнулся с водой, у меня в черепе словно расцвел цветок. Что-то в спине и шее треснуло. Громко. Будто сломалась толстая ветка.

Потом мое тело утонуло. Я говорю «мое тело», потому что я умер тогда, мистер Лузак. В этом не было сомнения. Но произошло нечто странное. Душа не отлетает сразу же после смерти, но, скорее, следит за развитием событий примерно так же, как мог бы смотреть посторонний наблюдатель. Как еще я могу описать ощущения при виде чьего-то перекрученного тела, опускающегося в ил на дно Хугли? При виде рыб, рвущих чьи-то глаза и мягкие ткани Что еще можно сказать, когда видишь все это и не испытываешь ни тревоги, ни страха, а лишь слабый интерес? Таковы впечатления, мистер Лузак. Так выглядит вызывающий страх процесс умирания… такой же банальный, как и все неизбежные процессы, составляющие наше жалкое существование.

Не знаю, в течение какого времени пролежало там мое тело, становясь единым целым с речным илом, прежде чем волны или, возможно, кильватерная струя какого-то судна вынесла мою бренную оболочку на берег. Дети нашли меня. Они тыкали в меня палочками и смеялись, когда те проникали в мою плоть. Потом пришли капалики. Они отнесли меня – осторожно, хотя такие понятия в то время для меня были пустым звуком – в один из своих многочисленных храмов.

Я проснулся в объятиях Кали. Она – единственное божество, бросающее вызов смерти и времени. Она воскресила меня тогда, мистер Лузак, но лишь для своих собственных потребностей. Лишь для своих собственных потребностей… Как видите, Темная Мать не сочла нужным избавить меня от бремени недуга, когда вновь вдохнула в меня жизнь.

– Каковы же были эти потребности, мистер Дас? – спросил я.

Безгубая гримаса поэта выглядела вымученной попыткой улыбнуться.

– И так должно быть очевидно, на что ушли мои слабые силы,– ответил Дас.– Я – поэт богини Кали. И я, недостойный, служу ей в качестве поэта, жреца и воплощения.

В течение всего разговора какая-то часть меня испытывала ощущение отстраненного наблюдения, о котором упоминал Дас. Казалось, словно эта доля моего сознания парит под потолком и с холодным спокойствием, граничащим с безразличием, следит за диалогом. Другая часть моего «я» хотела истерически рассмеяться, закричать, перевернуть стол в близком к ярости неверии и бежать из этой гнусной темноты.

– Такова моя история,– произнес Дас.– Что скажете, мистер Лузак?

– Я скажу, что из-за болезни вы сошли с ума.

– Да-а-а?

– Или что вы в полном рассудке, но по чьей-то воле должны играть роль.

Дас промолчал, но метнул в сторону угрюмый взгляд.

– Еще одна неувязка в вашей истории,– продолжал я, удивившись твердости своего голоса.

– Какая же?

– Если ваше… ваше тело было обнаружено только в прошлом году, я сомневаюсь, что от него что-то осталось. За семь-то лет.

Голова Даса дернулась вверх, как у кошмарного игрушечного чертика из шкатулки. В занавешенной темноте послышался скребущий звук.

– Да? И кто же вам сказал, что тело было обнаружено в прошлом году, мистер Лузак?

У меня перехватило горло. Не раздумывая, я объяснил:

– Как рассказывал мистер Муктанандаджи, именно тогда произошло мифическое воскрешение.

Горячий ветерок шевельнул пламя, и тени заплясали по разрушенному лицу Даса. Его страшная ухмылка осталась неизменной. Тени колыхнулись снова.

– А-а-а,– выдохнул Дас. Его перевязанная искалеченная рука рассеянным жестом скребла по столу.– Да-а, да-а-а. Бывают… время от времени… определенные изменения законов.

Подавшись вперед, я уронил руку поближе к камню. Мои глаза пытались разглядеть человеческое существо в этой прокаженной туше, сидевшей по другую сторону стола. Мой голос звучал горячо, настойчиво.

– Но почему, Дас? Ради Бога, скажите почему? Почему капалики? Зачем эта эпическая непристойность о Кали, возвращающейся, чтобы править миром,– или о каком еще дерьме там понаписано? Когда-то вы были великим поэтом. Вы пели о правде и чистоте.

Собственные слова казались неубедительными мне самому, но я не знал, как выразиться иначе.

Дас грузно откинулся назад. Дыхание с хрипом вырывалось из его открытого рта и ноздрей. Сколько можно прожить в таком состоянии? Там, где болезнь не уничтожила плоть, кожа выглядела почти прозрачной и хрупкой, как пергамент. Когда этот человек мог последний раз видеть солнце?

– В богине есть великая красота,– прошептал он.

– Красота в смерти и разложении? Красота в насилии? Дас, с каких пор ученик Тагора поет гимн насилию?

– Тагор был слепцом! – Свистящий шепот обрел новую силу.– Тагор не видел. Может быть, только когда умирал. Может быть. Если б он смог тогда видеть, он обратился бы к ней, мистер Лузак. Все мы обратимся к ней, когда Смерть войдет в наш ночной приют и возьмет нас за руку.

– Бегство к какой бы то ни было религии не оправдывает насилия,– возразил я.– Не оправдывает зла, о котором вы пели…

– Зло! Тьфу! – Дас выплюнул комок желтой мокроты на пол.– Вы ничего не знаете. Зло! Зла не существует. Насилия нет. Есть только власть. Власть – единственный великий организующий принцип вселенной, мистер Лузак. Лишь власть – априорная реальность. Любое насилие – это попытка осуществить власть. Насилие есть власть. И если мы чего-то боимся, то это происходит из-за того, что некая сила распространяет на нас свою власть. Все мы желаем свободы от такого страха. Все религии являются попытками достичь власти над силами, что способны управлять нами. Но она – наше единственное прибежище, мистер Лузак. Лишь Пожирательница Душ способна наделить нас абхайа мудрами и лишить всех страхов, поскольку лишь она одна имеет конечную власть. Она – воплощение власти, силы вневременной и непостижимой.

– Это отвратительно,– сказал я.– Жалкое оправдание жестокости.

– Жестокости? – Дас расхохотался. Его смех напоминал грохот перекатывающихся камней в пустой посудине.– Жестокости? Наверняка даже сентиментальный поэт, который лепечет о нетленных истинах, должен знать, что так называемая жестокость есть единственная реальность, признаваемая вселенной. Жизнь питается насилием.

– Я этого не приемлю.