Александр Варго - Корень зла

Спокойствие казалось непривычным, обманчивым. Он так отвык от размеренного спокойствия. Он наслаждался им, пил по капле, не замечая, что спокойствие потихоньку раздражает всех вокруг.

Недовольство зрело и в один прекрасный день прорвалось.

– Прости, Артем, – сказал погрустневший Павел Фельдман, – ты – в своей тарелке, мы – нет. Изабелла с Федором рвутся в Россию. Им нужно развеяться на родных просторах. Мне тоже надо, знаешь ли… отлучиться ненадолго, – Павел замялся, что было для него абсолютно нехарактерно.

– Топайте, – пожал плечами Артем, – вас никто не держит. Агентство «Давид» спит и видит, как бы взять под охрану мою галерею.

– Мы вернемся, – Павел покраснел. – Знаешь, мне тут Эльвира позвонила… Она была не уверена, а потом не знала, как мне сообщить. В общем, – Павел сокрушенно вздохнул, – я скоро стану папой.

– А что, Бенедикт XVI приболел? – машинально откликнулся Артем и осекся.

– Ты очень сообразительный, – горько усмехнулся Фельдман. – Залетел я на старости лет. Ума не приложу, печалиться или радоваться. Честно говоря, мы с Эльвирой собирались разводиться. А теперь получается, что я еще не сполна отдал супружеский долг. Зато с тещей наладились прекрасные отношения.

Он не стал говорить, что теплые отношения с тещей прямо пропорциональны квадрату рас стояния до нее. С приближением к родному дому отношения остывают. А вообще-то, Фельдман-отец – это чертовски интересно. Будущее обещает грандиозный спектакль.

– Терпи, друг, – похлопал он приятеля по плечу, – и будет тебе AMOR.

Они уехали пятнадцатого мая, получив от Артема положенный за полтора месяца «расчет» (за вычетом многочисленных авансов).

– Держись, приятель, – пожал на прощание руку Фельдман, – понимаю, как тяжело на чужбине бедному российскому миллионеру, но в общем… держись.

– До встречи, Артем, – обняла его, смахнув слезу, Изабелла, – мне будет тебя не хватать.

– Да нормально ему тут будет, – обвел Федор ухмыляющимся взором частично обновленное пространство. – Жуть, как говорится, стала лучше, жуть стала веселей…

С той поры он стал частенько прикладываться к бутылке. Селин Шаветт могла наносить визиты не чаще трех раз в неделю (всплыла больная мама, ребенок от беглого мужа пяти неполных лет) – в эти дни он не пил, по крайней мере, не увлекался, а вот в другие… И вообще, плотность любви на единицу веса стала снижаться. И снова он не понимал, что такое происходит. Что он хочет от жизни? Погряз в исканиях? Куда там – он просто ничего не хочет. Много ли ему нужно из того, что не нужно? И вот в один из последних дней мая он напился в присутствии Селин, да еще этот случай с наемным убийцей…

Он бродил по замку неприкаянной тенью («Дрожжей наелся», – непременно схохмила бы Изабелла). Сегодня воскресенье – в замке ни строителей, ни посетителей галереи. Год безумной жизни оживал перед глазами. Роковая поездка в Нидерланды, где ему в руки попалось «Торжество истины» Питера Брейгеля, впитавшее зло и пролежавшее под землей несколько столетий. С него и стартовала свистопляска. Беготня по Амстердаму, мощная сатанинская организация, их оппоненты из Вестфальского тайного судилища и лично господина Ангерлинка, который после уничтожения опасного шедевра положил глаз на молодого удачливого россиянина. Беготня по земному шару за коллекцией божков африканского племени умбара, кои каждый по себе сеют зло и несчастье, а вместе приносят добро и процветание всем жителям отдельно взятого земного шара. Смерть Ангерлинка, нервотрепка, в которую вылилось обладание бесценной коллекцией. Своевременное появление господина Гергерта, предложившего обменять божков на «прекрасный» замок во Франции, который не просто так – груда старого камня, но и вместилище классической французской живописи. Сделка оказалась с подвохом: вакханалия вокруг поместья Гвадалон, горы трупов, и все благодаря фламандскому живописцу средней руки Клоду Шандемо, выкравшему по младости лет у великого Рубенса одно из его творений…

И Артем Белинский, обретающий в каждой схватке клок седых волос, но непременно выходящий сухим из воды. И что характерно – богатым.

Памятуя о конфузе прошлой ночи, он решил воздержаться от градуса. Селин Шаветт вошла в его комнату, когда он плавал в полудреме, размышляя о том, что пора согласиться с Кораном: земной мир – это лишь иллюзия мира подлинного, сокрытого от глаз смертных. За окном серебрились сумерки. Она приблизилась к нему, статная, ухоженная, невыносимо сексуальная. Он протянул к ней руки: о, оставь одежды всякая сюда входящая…

– Какие мы сегодня трезвые, – недоверчиво прошептала Селин, следуя его мыслям, села на кровать – такая воздушная, эфемерная.

– Гражданка, почему бы вам не позаботиться о моей заблудшей душе? Пройдемте, пожалуйста, на сеновал… – он тщетно пытался ее коснуться. Она ускользала, смеялась, хотя ни слова не понимала по-русски.

– Опять ты куда-то спешишь. Как тебе моя новая прическа?

– Нормально. Отрастет, – она смеялась, когда он положил ее поперек кровати, кинулся жадно целовать. Не успели опомниться, одеяло убежало, улетела простыня, буря захлестнула, понесла – как ураган крошку Элли из степей Канзаса…

«Действия сексуального характера» были сумбурны, яростны и непредсказуемы. Они очнулись где-то на полу, вперемешку с одеждой, стоптанными тапками Артема, доковыляли до ванной и вернулись в кровать.

– А теперь рассказывай, дорогой, – прощебетала Селин, – по Шантуа ходят упорные слухи, что тебя пытались прикончить. Опять неприятности?

– Да, пустое, – храбрился он, – вот если бы прикончили – тогда точно неприятности.

Она курила, пуская к потолку колечки дыма, а он любовался изгибами ее тела, «художественной» линией подбородка, смешной мальчишеской стрижкой. Она всегда с интересом рассматривала копии ксилографии «Плясок смерти» Ганса Гольбейна, которые он от большого ума повесил напротив кровати. Сценки жизни шестнадцатого столетия – без замысловатых композиционных приемов, лица однотипны, детали скупы, но в каждой сценке присутствует смерть в виде симпатичного скелетика. Он смотрит на зрителя, точнее, сквозь зрителя, а занят собственным делом: уводит под локоток священника от удивленных прихожан, что-то воркует монарху, подливая ему в кубок, достает своим присутствием пожилого землепашца, сдувает пылинки с молодого городского денди. «А зачем это? – однажды спросила Селин. – Лежишь в кровати и постоянно видишь смерть». «А это оберег, – лаконично объяснил Артем, – гомеопатия в искусстве. В мелких дозах не вредна, а даже лечит».

– Абсолютно ничего не приходит в голову, – пожаловалась Селин, давя сигарету в пепельнице и устраиваясь у него на груди. – Это может быть отголосок твоих былых подвигов?