Александр Бушков - Степной ужас [сборник litres]

Я был посреди прежней своей жизни, и следовало быстренько определяться. Посмотрел на свои трофейные – секундная стрелка кружила исправно, не похоже, чтобы часам досталось, когда я повалился на камень. Выходило, что прошло всего-то минут пятнадцать, в четверть часа всё и уместилось. И некогда было рассусоливать, некогда горевать по Осипчуку, воевавшему у меня в экипаже полгода, – поблизости вовсю так же грохотал бой, была война, и мне было отведено строго определенное место…

Снял я со спины мертвого Осипчука исправную на вид рацию (я с рацией обращаться умел, так что нужно было и дальше выполнять задание), подобрал свой ППС, пистолет-пулемет Судаева – и побежал в ту сторону, где тарахтели очереди и рвались гранаты…

Ну, дальше ничего особенно интересного. Пехота наша штурмовала длинный трехэтажный дом, что получалось плохо, и у засевших там немцев – и власовцев, как вскоре обнаружилось – нашлось с полдюжины пулеметов, и огрызались они отчаянно. Комроты, мужик битый, не торопился, не имея конкретного приказа, гнать своих бойцов в лоб на пулеметы – залегли где удалось и перестреливались. Очень он обрадовался, когда я объявился в его импровизированном КП в аптеке на углу. Я развернул рацию и быстро связался с «Одуванчиком». Вскоре подошли две самоходки, стали гвоздить по дому от всей славянской широты души. Тут уж немцам быстро и качественно поплохело, вывесили в разбитое окно белую тряпку и стали выбегать с задранными руками. Набралось их десятка два – и пятеро власовцев с их погаными эмблемами на рукавах, к тому времени уже прекрасно нам знакомыми. Немцев комбат отправил в наше расположение, а власовцев согнали к ближайшей стене и резанули по ним из «Максима» – а как еще с этими сволочами поступать? По редчайшему стечению обстоятельств попадали они в плен – а вот так, сгоряча, их и не брали…

А когда бои за Бреслау кончились и мне предстояло вернуться к себе в расположение, я удумал одну штуку… Гимнастерка у меня была хоть и старенькая, застиранная, но целенькая, без единой дырки. Теперь, изволите видеть, дырок сразу пять, опытному глазу сразу видно, что от пуль. А на мне-то ни единой свежей раны! Кто-то глазастый мог усмотреть, вспомнить, что в город я уходил без единой дырки на гимнастерке – и, чего доброго, начались бы совершенно ненужные мне расспросы. Не собирался я никому рассказывать о случившемся, никто бы не поверил, как я сам не поверил бы на их месте. Вот и взял свой трофейный эсэсовский кинжал, до бритвенной остроты заточенный, вырезал на брюхе лоскут неровных очертаний, убрав все пять дырок. Тут уж никаких сомнений не возникло – мало ли где в городском бою можно клок из гимнастерки выдрать? Раздобыл новую х/б у старшины – и все дела.

Только недели через две, когда объявился передвижной банно-помывочный пункт и мы после баньки – с настоящей баней не сравнить, но все же баня – переодевались в чистое исподнее, Тарас Олифан, мой механик-водитель, стал как-то странно ко мне приглядываться. И в конце концов, покрутив головой, ляпнул:

– С памятью у меня что-то, что ли? Вроде не было у тебя, командир, таких дырок на пузе…

Я сказал как мог беззаботнее:

– Память тебя подводит, Тарас, это ж у меня с сорок второго…

Мы с ним воевали вместе больше года и в бане голыми друг друга видели не раз. Но кто бы помнил наперечет друг у друга следы от старых ран? Очень уверенно я держался – и Тарас чуть смутился, пробормотал:

– В самом деле запамятовал…

На том дело и кончилось. За Бреслау мне потом дали «Боевые заслуги», вторую, одна у меня уже была. Но не о том разговор…

Девушку эту, представьте себе, я видел еще раз. Да, так и было. Через неделю примерно мы уходили от Бреслау, и я уже, как путный, ехал на своем танке в составе колонны. Подошли наконец двигатели, нам на рембазе поставили новый, заделали бортовую броню, и я опять был на коне.

Во второй половине дня встала наша колонна и шагавшая по обочине пехота. Как выяснилось быстро, впереди, в полукилометре, на мосту что-то случилось, отчего движение застопорилось на неопределенное время. Пехота как шагала, так и расположилась на обочине на отдых, а мы сидели кто на башне, кто на броне, курили и не особенно ругали задержку – куда нам было спешить?

Вот тут я ее и увидел, ясным солнечным днем, на опушке подступившего к шоссе прилизанного немецкого лесочка. Чем угодно могу поклясться, она там действительно была, стояла у краешка редколесья всего-то метрах в десяти от танка. Вот только… Если в прошлый раз она выглядела совершенно живой, сейчас смотрелась какой-то… полупрозрачной, удачнее слова не подберешь. Так иногда в кино показывают привидения. Я отчетливо мог рассмотреть сквозь нее толстый ствол немецкой липы. Но смотрела она прямо на меня, и я не сомневался, что она меня видит.

А вот ее никто определенно не видел, кроме меня. Народу там было много, танкисты и пехотинцы, многие смотрели в ту же сторону, но ни одного удивленного возгласа не последовало, ни одной головы в ее сторону не повернулось, никто не показал, что ее видит. Видел только я. Она была в том же платье, волосы так же расчесаны, на голове то же самое ожерелье из зеленых и красных камушков – были ли это стекляшки или шлифованные самоцветы, я как тогда не знал, так и теперь не знаю. И Мохнатика на сей раз при ней не было.

Смотрели мы друг на друга недолго, может, пару минут. Выглядела она совершенно спокойной и словно бы довольной. Красивая – спасу нет. Ушей ее я не видел, волосы скрывали. Потом она улыбнулась, подняла руку, легонько помахала мне. Я едва не помахал в ответ, но вовремя опомнился. Хорошо бы я выглядел: ни с того ни с сего машу рукой пустому месту…

Видимо, на лице у меня все же что-то такое отразилось: Тарас, сидевший на броне позади башни, чуточку встревоженно спросил:

– Что такое, командир? Что-то ты вдруг стал такой бледноватый, словно привидение узрел…

Он и не подозревал, насколько был близок к истине… Я сдержался, конечно. Ответил как ни в чем не бывало, не сводя с нее глаз:

– Да ерунда, вспомнилась тут одна хреновина…

Он пожал плечами и больше вопросов не задавал. А девушка еще раз помахала – и исчезла, словно некий выключатель повернули…

И было еще кое-что…

В сорок пятом меня здорово приложило в Берлине. Танк в городе слепой, ему там гроб. Сколько наших там сгорело – но куда денешься, если приказ… Были даже случаи: встанет одиночный танк на улице, подскочит сзади даже не солдат, щенок из «Гитлерюгенда», плеснет бензину на моторные жалюзи, бросит спичку – и готов костер с шашлыком. Если все не высовываются из-за брони, если на улице нет наших или другого танка позади – хана…

Щенка с бензином не оказалось, просто мы напоролись на фаустников. Они вмазали сразу с двух сторон, успели выскочить только мы с механиком-водителем, а двое других (один из них был Тарас) так и сгинули, и я не знаю как. Это бы еще полбеды, у нас даже промасленные комбинезоны не загорелись, но немцы оказались хваткие, явно не фольксштурмовцы, тут же шарахнули в нас несколько гранат. Серегу убило сразу, а меня изрядно посекло осколками, с проникающими ранениями грудной клетки. Очухался я уже в госпитале, после первой операции (всего их сделали три) – на мое счастье, санитарный автобус-летучка шел следом, за парочкой «тридцатьчетверок» нашего полка, и меня вовремя подобрали.