Александр Бушков - Степной ужас [сборник litres]

Кровать (с периной, как это у немцев водилось) была только одна – и по неписаному старому правилу ее отвели мне как отцу-командиру. Остальные разместились без таких удобств, но никто, понятное дело, на жизнь не жаловался: народ был тертый, воевали не первый год. Приходилось дрыхнуть на шинельке и на голой земле. Так что теперь, расстелив ту же шинельку, но под крышей, в чистенькой ненарушенной немецкой комнатке (иные даже с картинами или застекленными олеографиями на стенах), можно было себя считать чуть ли не в раю…

Нельзя было исключать, что, как прежде не раз случалось, к нам по недостатку места кого-нибудь «подселят», но пока что мы оставались в домике полными хозяевами. И прекрасно знали: нам обеспечено неизвестное количество дней полного безделья. Разведка всегда пользовалась гораздо большей свободой, чем простая пехота. В таких условиях, когда не образовалось линии фронта и даже ярко выраженного переднего края, в поиск нас не пошлют. Разве что отправят в разведку на колесах, чтобы прояснили, где противник. Ну, дело знакомое, у нас для подобных поездок были два «виллиса» и броневичок БА-64 – ага, не сорок первый год… К обычным для пехоты огневым и строевым занятиям нас не привлекали. Занятия у нас были свои: преодоление полосы препятствий (которую здесь никто еще не успел оборудовать), рукопашная (о которой речи пока что не шло). Предстоит безделье, к бабке не ходи…

Я пока что обосновался в кабинете хозяина, чтобы от нечего делать осмотреть его как следует и понять, к кому же это нас занесло на постой. А орелики мои разбрелись по всему дому – я прекрасно знал, с какой целью, но и не думал им запрещать.

После вступления в Германию нам разрешили брать трофеи. Никаких письменных приказов на сей счет не было, просто замполиты объявили в один прекрасный день, что трофеи брать можно. И разрешили отправлять посылки домой. Понятно, есть большая разница между тем, что может прибрать в вещмешок солдат или младший офицер, и возможностями старшего офицера – а уж генерала…

Я и тогда, и теперь относился к трофеям без малейшего внутреннего сопротивления. Наши, когда брали что понравится, никак не выглядели какими-то выродками или извращенцами. Старое-престарое правило войны. В девятнадцатом веке эта тенденция чуточку приутихла (но не пропала вовсе), а в восемнадцатом цвела пышным цветом. Во всех европейских армиях, во всех войнах. Взятые города преспокойно отдавали солдатам на разграбление, а за генералами тянулся сплошь и рядом целый обоз повозок с трофеями. И считалось это делом совершенно житейским. Помните, у Алексея Толстого фельдмаршал Шереметев говорит своим солдатам: «В крепости вино и бабы, постарайтесь, ребята, дам вам сутки гулять». И снова ничего от «русского варварства» – по всей Европе именно таким образом солдат стимулировали. Приметы современности только в том, что правила стали чуточку помягче – на выпивку начальство смотрело косо (но иногда сквозь пальцы), а немецких баб приказом запрещалось обижать (положа руку на сердце, ежели начальства не оказывалось поблизости, приказы таковые не всегда и соблюдались).

У наших доблестных союзничков, особенно у американцев, с трофеями обстояло точно так же – гребли в массовом порядке, кто сколько мог, и никто им в нос не тыкал.

И, наконец, главное. Немцы у нас столько разграбили… Иные нешуточные культурные ценности так и пропали неведомо куда – знаменитую Янтарную комнату до сих пор не нашли, куда девалась, неизвестно. Чернозем эшелонами в Германию вывозили… Так что смело можно сказать: что бы мы у них ни взяли, придя в Германию, это было не более чем компенсацией, далеко не покрывавшей нашего преогромного ущерба. И никак иначе.

Правда, трофей трофею рознь. Тут, мне кажется, были свои нюансики. Многие наши ухари в открытую снимали на улице часы у немцев – кому бы они пошли жаловаться? Да и никто не стал бы такие жалобы рассматривать. Народ был всякий – я имею в виду, у нас, немало было и уголовничков, освобожденных из лагерей искупать вину на фронте – а что ж ему, битюгу здоровому, жрать пайку в тылу, когда другие кровь проливают? Эти особенно старались. Да и некоторые, отношения к уголовному миру не имевшие, были не лучше. Задерет такой рукава гимнастерки – а у него на каждой руке штук десять часов понавздевано.

Ни я, ни мои орлы до подобного не опускались – это уже получаются не трофеи, а как бы даже и грабеж. Отнимать что-то мы брезговали. Другое дело, если в таком вот брошенном хозяевами доме попадется что-то интересное – почему бы и нет? Оно как бы и бесхозное. Отправил я однажды домой отрез шелка на платья матери и сестренке. Мои разведчики наткнулись первыми на магазин тканей, себя не забыли и мне отрез принесли. А что? В конце-то концов, они этот магазин не взламывали – хозяин неизвестно где, дверь нараспашку, витрины взрывной волной выбиты, заходи кто хочешь, ничего похожего на кражу со взломом. А еще раньше, в таком же брошенном доме, только побогаче, я в столе нашел роскошный серебряный портсигар и увесистые, серебряные же, красивые карманные часы на цепочке. Ну и положил в карман без малейших угрызений совести. Часы после войны куда-то задевались, а портсигар – вот он, до сих пор в употреблении.

К чему я запустил длинное лирическое отступление? Да чтобы лучше объяснить, зачем мои ребята разбрелись по дому – ну конечно, пошукать что-нибудь интересное. Что понравится. Иногда по душе приходились самые неожиданные вещи – Гоша Сайко два месяца с собой таскал здоровенную бронзовую фигуру коня. Он до войны работал на ипподроме, лошадей любил неимоверно, вот и приглянулся ему статуй. И ведь домой на Урал увез после демобилизации. Иногда такое перли, что диву даешься, почище Гошиной коняшки…

К слову, мои ребята с самого начала ввели простую и справедливую систему распределения, позволявшую избежать споров и обид. Всё найденное складывали в одну кучу, один садился спиной, другой брал по одной вещице и спрашивал: «Кому?» Тот, кто сидел спиной, называл фамилию. Как говорится, простенько и со вкусом. Они это не сами придумали: похожая система у нас была при раздаче хлебных пайков, когда они бывали очень уж скудными, или при раздаче посылок из тыла.

Ну так вот, они разошлись по дому, а я пошел в хозяйский кабинет. Все равно делать было нечего, вот я и хотел определить, кто же это в теремочке жил.

Ни портрета Гитлера, ни его бюста я там не обнаружил, хотя и то и другое часто нам попадалось в немецких домах. А вот книг было превеликое множество, на высоченных книжных полках, занимавших две стены. Письменный стол тоже завален книгами, здесь же – пишущая машинка, стопка чистой бумаги и чернильный прибор. Выдернул наугад три-четыре книги, напечатанных готическим шрифтом, полистал. Немецким я владел неплохо – до войны закончил три курса политехнического, а там немецкому учили на совесть. Это сейчас, куда ни ткнись, английский, а до Второй мировой главным языком науки и техники был как раз немецкий. Переводилось у нас многое, но большинство журналов так и приходило на немецком. Так что ученому, а особенно инженеру, знание немецкого было необходимо.