Александр Бушков - Степной ужас [сборник litres]

Так вот, недели через три фронт пошел в наступление, продвинулся далеко, мы перебазировались, и ребята из нашей эскадрильи нашли в малость разбитом немецком штабном автобусе, приткнувшемся на обочине, шикарный набор акварельных красок и кистей – у немцев тоже был, надо полагать, свой Боттичелли. Естественно, тут же его прибрали к рукам и притащили Вене. Он очень обрадовался – и теперь портреты шли акварельные, и было их немало, большая оказалась коробка, надолго Веньке хватило…

Акварелью он и написал нашу ночную гостью. Небольшая была картинка, примерно в половину листа журнала «Огонек» (все его портреты были примерно такого размера. Венька говорил, что для больших сейчас как-то не время, что потом напишет настоящую картину маслом. После войны. Не довелось…).

Как случалось со всеми его портретами, он очень точно передал сходство и ту грациозную позу, в которой она лежала. Правда, не понять было, на чем она лежит – крыло он рисовать не стал, лишь скупо наметил фон, это могло быть что угодно. Мы с Гришей сошлись на том, что вышло очень похоже.

Потом, когда он погиб, мы, как тогда было в обычае, разыграли меж нами тремя его немудреные пожитки. Красок и кистей никто брать не стал, ни к чему они нам были, а вот десяток картинок пустили на розыгрыш первым делом. Года через три после войны я отдал свой карандашный портрет и картинку с девушкой застеклить и вставить в рамку, повесил на стену. К тому времени я уже был женат. Жена отреагировала так, как, наверное, любая на ее месте, – сначала явственно напряглась, словно бы погрустнела, а через пару дней спросила напрямую: не есть ли это какая-нибудь моя старая любовь? Я ей преподнес полуправду: сказал, что это память о фронтовом друге, а уж что за девушку он нарисовал, ведать не ведаю, сам он никогда не говорил. Она, я видел, поверила, и картинка осталась висеть.

Вот только в шестьдесят шестом я и ее лишился, и своего портрета. Домик наш был еще дореволюционной постройки, электропроводку не меняли с довоенных времен, вот ее где-то замкнуло, и заполыхало на совесть. Взрослые были на работе, дети в школе, не нашлось никого, кто сидел бы дома, и прежде чем примчались пожарные, три квартиры, в том числе и наша, выгорели начисто…

И больше ни в Отечественную, ни позже в Маньчжурии мне не попадалось в небе ничего необычного, ни днем, ни ночью. И я не слышал, чтобы кому-то попадалось. Если что и было, об этом даже среди своих не рассказывали – как и мы не рассказывали о девушке на крыле. Только однажды, один-единственный раз, у этой истории получилось совершенно неожиданное продолжение…

Дело было осенью сорок четвертого, когда союзники, к нашей всеобщей радости, наконец-то открыли второй фронт, с которым так долго тянули. Американцы стали совершать так называемые челночные полеты – взлетали во Франции и, отбомбившись над Германией, не поворачивали домой, а летели дальше на восток, садились уже у нас, потом, отдохнув и загрузившись бомбами, заправившись, летели к себе, разгружаясь, понятно, над Германией.

На нашем аэродроме они и базировались. А перед тем, как эти полеты начались, нам, собрав по эскадрильям, долго читали лекцию замполиты. Общаться с союзниками нам не возбранялось. С американцами у нас не то чтобы стояла горячая дружба, но отношения были достаточно теплыми. Нам, называя вещи своими именами, крепенько напомнили старую пословицу «Дружба дружбой, а табачок врозь». Настрого предписали следить за языком, семь раз отмерить, а уж потом говорить. Помнить, что США – капиталистическое государство со всеми вытекающими отсюда сложностями. Не шарахаться от них, но и особо не панибратствовать, от политики держаться подальше, не заговаривать о преимуществе социализма перед капитализмом, идеологии не касаться вовсе, не приставать с расспросами, почему они так долго не открывали второй фронт. В таком вот ключе и аспекте. Ну отнюдь не вскользь упоминалось о необходимости хранить военную тайну и на провокации не поддаваться.

Подозреваю, похожий инструктаж был и у американцев. Некоторые из них держались чуточку скованно (как и иные у нас с ними). А впрочем, особенно мы меж собой не болтали. Английский тогда не имел такого распространения, какое получил позже, в школах у нас преподавали главным образом немецкий и французский – ну а у них русский не преподавали вообще. Ну, летчики меж собой всегда договорятся и на жестах. Лучше всего это получалось у истребителей – обеими руками чертили фигуры высшего пилотажа, схемы воздушных боев и прекрасно друг друга понимали. Мы, бомбардировщики, от них отставали, но тоже могли о многом «поговорить».

Интересные бывали коллизии. Объявился неведомо откуда, как чертик из коробочки, никому до того не известный капитан, в летной форме, с набором орденов, общительный такой, обаятельный крепыш. Ни в одной эскадрилье он не числился, но просиживал в столовой все дни напролет, общаясь с американцами на английском – на неплохом английском, по нашим наблюдениям. Нас заранее предупредили, чтобы мы не таращились на него как баран на новые ворота и вели себя так, будто он здесь обитает с самого начала. Мы это ценное указание прилежно выполняли.

Несомненно, у американцев были свои такие же… капитаны. Несколько человек у них очень прилично говорили по-русски, и некоторые задавали не то чтобы скользкие, но определенно скользковатые вопросы, заставлявшие всерьез подозревать, что они не просто летчики. Согласно тому же инструктажу, мы с такими держались как ни в чем не бывало, разве что за словами следили особенно старательно и о тех вопросах, что казались скользковатыми, потом докладывали особистам – согласно тем же инструкциям…

Многое у них нас удивляло не на шутку. Скажем, рядовой разговаривает с офицером, сунув руки в карманы, стоя в самой что ни на есть раздолбайской позе. Попробовал бы у нас рядовой так держаться, с губы бы не вылезал, а у них – запросто, и офицеры принимали это как должное. Честь они отдавали не то что на свой манер, вообще без зазрения совести поднося ладонь к «пустой», непокрытой голове. И спиртное. У нас в боевой авиации отнюдь не обходилось одной лишь наркомовской нормой. Истребителю за сбитый самолет открыто подносили в столовой двести граммов водки (а за два – соответственно четыреста). У бомбардировщиков была чуточку другая система, но и мы наркомовскими не ограничивались. А у американцев после возвращения из полетов спиртное стояло на столах без нормы.

И жевательная резинка (тогда ее называли «чуингам»). У американцев ею были полны карманы, и раздавали они ее щедро. У нас было указание: не шарахаться и брать, только соблюдать меру, не грести горстью. (Замечу в скобках: мне, сибиряку, привыкнуть к чуингаму оказалось легче, чем ребятам с той стороны Уральского хребта. Это они впервые в жизни столкнулись со жвачкой, а в Сибири испокон веков был свой чуингам, стар и млад жевали «серу» – ну, не вам объяснять, что это за штука…)