Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

Вареное мясо оказалось таким же неприятно-жестким, как и жареное. Тоне не составило труда пережевать его двумя рядами заострившихся зубов, но удовлетворения от своей трапезы она не почувствовала. Узкие щели ее ноздрей расширились, пробуя воздух, который тянулся с улицы.

Он пахнул водой, свежей скользкой плотью, неисследованными глубинами и свободой.

Тоня вышла на балкон.

Мутная вода давно перелилась через его порожек. Ее густые ласковые волны лизали стены квартиры. Взглянув на непроницаемый покров планеты, Тоня ощутила веселое волнение – прямо как в детстве, когда из телевизора доносилась мелодия заставки, возвещающая о новой серии любимого мультфильма.

Тоня ловко перемахнула через перегородку балкона и нырнула в воду. Расправились огромные перепонки, раскинувшиеся от локтей до подмышек, заработали ластообразные стопы, взбивая воду в пузыри.

Тоня даже не вспомнила, что не умеет плавать.

Пару дней спустя мутная вода заполнила ее опустевшее жилище до потолка.

В нескольких метрах от затонувшей девятиэтажки дрейфовала раскрытая тетрадь. Солнечные лучи освещали ее страницы, исписанные кривым почерком.

«Наверное, это моя последняя запись. Мне сложно писать из-за ногтей. Я пару раз порезалась ими, когда моя чешуя была мягкой. Но сейчас она окрепла. Тело тоже окрепло. Оно стало высоким и сильным. Мой рот стал длинным. Зубы стали острыми. Скоро мне уже не понадобится нож. И кухня. Мне нравится есть прямо в воде. Я не хочу вылезать из нее. Мое зрение стало объемным. Я так остро чувствую каждое колебание воды, что могу всем телом видеть каждую веточку, каждый скол краски на качелях и каждый камушек на бордюре. Зачем я всю жизнь отгораживалась от мира, в котором столько всего?»

Набухшие страницы дневника потихоньку тащили его вниз. Бледно-серые пятна медленно расцветали на абзацах текста, который было некому прочитать.

«Пора наверстать упущенное. Я всегда мечтала путешествовать. Я хочу побывать во всех странах этой планеты. Хочу проплыть через Гранд-Каньон и порезвиться среди токийских небоскребов. Хочу заглянуть на дно Марианской впадины. Хочу увидеть китов – пускай даже в измененном виде. Хочу съесть много-много вкусных водяняшек.

Вода зовет меня навстречу приключениям. Дорогой дневник, ты остался последним клочком из прежней жизни, поэтому именно тебе я хочу сказать: прощай».

Первый уголок дневника ушел под воду, которая начала вкрадчиво наползать на бумагу, поглощая голубые клеточки, розовые поля, черные буквы. Уходя в глубину, тетрадь приоткрыла следующую страницу, словно желая поделиться с миром последней частью Тониной истории.

«P. S. Совсем забыла рассказать. Ко мне неожиданно вернулись воспоминания из глубокого детства – те, до которых не мог добраться ни один психотерапевт.

Я вспомнила, о чем сутки напролет кричала запертая в комнате бабушка. Она кричала о том, что видит будущее. В ее видениях мир был затоплен гнилой водой, убивающей людей. Их трупы плавились и истекали едкой жидкостью, которая помогала им склеиваться в новых существ. Она кричала, что все мы станем глиной для тел отвратительных тварей. Что наши человеческие души исчезнут без следа и что любая смерть предпочтительнее такого будущего…

Но когда она вела меня к болоту, то говорила совсем о другом.

Она обещала, что спасет меня. Что вырастит во мне невероятно острый страх перед любой грязью и вонью. Что этот страх не позволит мне даже прикоснуться к воде, которой суждено превратить людей в лишенный души материал.

И что, если я продержусь достаточно долго…

Дождусь, пока первые обитатели нового мира склеят свои тела из чужих останков, и поглощу плоть одного из них…

…То мое тело будет меняться совсем иначе.

Оно станет не материалом для тупых безобидных тварей. Оно станет тем, в чьей природе заложено питаться ими, разделывать их беззащитные мягкие туши. Разумным охотником. Самостоятельной единицей.

Я вспомнила, как тогда, у болота, бабушка велела мне быть храброй.

Потому что она должна меня испачкать».

Рыбин зашел в первую попавшуюся подворотню, сорвал крышку с бутылки и стал жадно пить. Забвение лилось внутрь, как кислород из баллона на склоне Чогори. С каждым глотком образ Ани в его мыслях становился все призрачнее. Тускнел, словно стершийся силуэт на выцветшем старом фото, пока наконец не растворился в мутной мгле, пепельной круговерти огарков потухших мыслей.

Ненадолго.

Зуев ждал его на лестнице. Он сидел на ступеньках у двери квартиры Рыбина и с видимым удовольствием смолил сигарету. Совсем как в юности. Будто не прибавилось с тех пор табличек « В подъезде курить запрещено » и домофонов на двери внизу. Как будто не прибавилось умерших жен и погибших сыновей.

– Баба Люда сказала, что ты в магазин пошел. Не думал, что это у тебя так надолго, – проворчал Зуев, а потом пристальнее вгляделся сквозь дымное облако в лицо Рыбина. И бросился к нему как раз вовремя, чтобы подхватить, не дать завалиться на побеленную стену. Солнце пробивалось сквозь покрытое трещинами и надписями стекло подъезда и плясало бликами в завитушках сигаретного дыма. От табачной гари к горлу Рыбина подкатило все выпитое полчаса назад.

Рыбин ухмыльнулся. Хотел сказать «привет», но с губ посыпалась лишь невнятица. Солнце слепило глаза, накатывал жар. Как на Сковородке – обледенелой впадине на склоне пика Ленина, где лед концентрирует и отражает солнечный свет, будто лупа, и на смену лютому холоду неожиданно приходит убийственная жара. В голове метались оглушенные остатки мыслей. Баба Люда… Старуха, жившая в квартире по соседству. Старуха, которая гоняла их с Зуевым с яблонь во дворе – их первых вершин. Старуха, которой он теперь носил продукты из магазина. Сегодня забыл. Взял только пойло…

Рыбин завозился в кармане безвольной и онемелой, будто обмороженной, рукой. Выудил и выронил на стертый коврик ключи. Зуев поднял связку, открыл дверь, не слишком бережно втолкнул Рыбина внутрь. От резких рывков в глазах помутнело, по телу волной прокатился болезненный озноб. Совсем как в девяностом, когда тот же Зуев вот так же волочил одуревшего от острейшей горной болезни Рыбина со склона Гашебрума в Пакистане. Любые физические ощущения почти всегда отражались в памяти Рыбина чем-то из альпинистского опыта – неудивительно, если подумать, ведь он отдал горам столько лет. Бо`льшую часть жизни, наверное. По крайней мере, хотелось верить, что бо`льшую – поскорей бы она уже закончилась.

Рыбин споткнулся и зарылся лицом в снег. Нет, не снег, а обувь, в беспорядке разбросанную в прихожей. Прямо в белые кроссовки. «Белые тапочки», – подумал Рыбин. Туманная связь между высокогорьем, снегом, белыми кроссовками и похоронами показалась ему столь остроумной, что он тут же попытался встать и поделиться с Зуевым этим невероятно смешным соображением. «Я так долго забирался так высоко, чтобы почувствовать себя так дерьмово, – мелькнуло в голове. – А всего-то нужно было залпом вдуть натощак дрянного коньяка».