Роберт Чамберс - Король в Желтом

Когда чертенок ушел, я украсил холст парой небрежных мазков, но был настолько не в настроении, что остаток вечера провел, исправляя сделанное. В конце концов я соскоблил краски с палитры, сунул кисти в чашу черного мыла и направился в курительную. Мне и правда казалось, что, исключая комнату Женевьевы, в ней меньше всего пахнет табаком. Внутри царил хаос: разные диковины и потертые гобелены. Сладкозвучный старый спинет [5] Музыкальный инструмент, разновидность клавесина. , прекрасно отреставрированный, стоял у окна. Вдоль стен тянулись стенды с оружием, частью древним и тусклым, частью современным и блестящим. Над каминной полкой висели фестоны индийских и турецких доспехов, рядом – пара хороших картин и стеллаж с трубками. Мы подходили к нему в поисках новых впечатлений. Думаю, там можно было найти любую трубку на свете. Выбрав одну, мы немедленно уносили ее куда-нибудь еще, чтобы опробовать. Курительная была самой мрачной комнатой в доме: впрочем, этим вечером в ней царил ласковый сумрак, мягкие темные оттенки мехов и кожи, лежащих на полу, навевали дремоту, большой диван усеивали подушки. Я свернулся среди них, желая выкурить трубку в столь непривычном месте. Я выбрал одну с длинным, гибким мундштуком, разжег ее и задумался. Вскоре она погасла, но мне было все равно. Я грезил и не заметил, как уснул.

Меня разбудила самая печальная музыка на свете. В комнате было темно, и я понятия не имел, который час. Лунный луч поблескивал на крышке старого спинета, полированное дерево, казалось, само источало звуки – так шкатулка для благовоний струит аромат сандала. Но вот во мраке двинулась чья-то фигура – человек поднялся и побрел прочь. По глупости своей я окликнул:

– Женевьева!

Услышав мой голос, она оступилась и упала. Проклиная себя, я зажег свет и попытался поднять ее на ноги. Она отшатнулась, застонав от боли, и тихо попросила позвать Бориса. Я отнес ее на диван и пошел за ним, но его не было в доме, а слуги уже легли. Смущенный и встревоженный я поспешил к Женевьеве. Она лежала там, где я ее оставил, и казалась очень бледной.

– Не могу найти ни Бориса, ни слуг, – сказал я.

– Знаю, – ответила она еле слышно, – Борис отправился на Эпт [6]вместе с мистером Скоттом. Я забыла, когда послала тебя за ним.

– В таком случае он не вернется до полудня, а ты… тебе больно? Ты испугалась и упала из-за меня? Какой же я дурак, но… я и сам тогда еще не проснулся.

– Борис думал, что ты ушел перед обедом. Пожалуйста, прости, что оставили тебя одного так надолго. – Я долго спал, – засмеялся я. – Да так крепко, что не понял, проснулся ли, увидев приближающуюся тень, и назвал твое имя. Ты музицировала? Должно быть, ты играла очень тихо.

Я солгал бы еще тысячу раз, лишь бы видеть отразившееся на ее лице облегчение.

Она мило улыбнулась и сказала спокойным голосом:

– Алек, я споткнулась о голову этого волка и, думаю, потянула лодыжку. Пожалуйста, позови Мари и иди домой.

Я сделал, как она велела, и оставил ее, едва в комнату вошла служанка.

Навестив их в полдень, я застал Бориса в беспокойстве блуждающим по кабинету.

– Женевьева только что уснула. Растяжение – ерунда, но почему у нее такой жар? Доктор не может этого объяснить. Или не хочет, – ворчал он.

– Женевьева больна? – спросил я.

– Пожалуй, что так – она бредила всю ночь напролет. Только представь: веселая маленькая Женевьева, беззаботная, словно птичка, говорит, что ее сердце разбито и она хочет умереть!

Теперь уже мое сердце на миг остановилось.

Борис прислонился к двери мастерской, глядя под ноги: руки засунуты в карманы, добрый, оживленный взгляд затуманился, новые морщины пролегли у губ, «где прежде смех лишь оставлял следы» [7]. Служанка должна была позвать его, едва Женевьева откроет глаза. Мы все ждали, и Борис становился все беспокойнее, бродил по мастерской, разминая в пальцах модельный воск и красную глину. Внезапно он направился в другую комнату.

– Приблизься и узри мою розовую чашу, полную смерти! – вскричал он.

– Разве это смерть? – спросил я, чтобы поднять ему настроение.

– Думаю, ты не готов назвать это жизнью, – ответил он.

Говоря так, Борис вытащил из аквариума отчаянно бьющуюся золотую рыбку:

– Отправим и эту следом… куда бы то ни было, – сказал он с лихорадочным возбуждением в голосе.

Медленно, как в бреду я пошел за ним к полному прозрачной влаги бассейну с розовыми стенами. Борис бросил туда рыбку. Ее чешуя вспыхнула теплым оранжевым светом, пока она, агрессивно извиваясь, летела вниз, но едва рыбка коснулась поверхности, как тут же замерла и камнем упала на дно. Затем на поверхности появилась молочная пена, дивные краски замерцали в зеркале бассейна, и луч чистого света вырвался из казавшейся безбрежной глубины. Борис опустил руку внутрь и вытащил изысканную мраморную статуэтку – испещренную голубоватыми жилками, нежно-розовую с жемчужным отливом.

– Детская забава, – проворчал он и посмотрел на меня с усталостью и тоской, словно я мог ответить на его вопросы.

К счастью, вошел Джек Скотт и с жаром принял участие в «игре», как он это назвал. Оставалось лишь повторить эксперимент на белом кролике, здесь и сейчас. Я хотел, чтобы Борис развеялся, но не мог смотреть, как гибнет теплое, живое существо, и отказался участвовать в мероприятии. Взяв с полки случайную книгу, я уселся в мастерской, чтобы почитать. Увы! То был «Король в Желтом». Через несколько минут, показавшихся мне вечностью, содрогаясь, я отложил книгу. Вскоре явились Борис и Джек – они принесли мраморного кролика. В эту минуту над нами зазвонил колокольчик, и из спальни больной донесся плач.

Борис молнией метнулся наверх, через секунду раздался его голос:

– Джек, беги за доктором. Алек, иди сюда.

Я подошел и встал у ее двери. Напуганная служанка вылетела из комнаты и бросилась за каким-то лекарством. Женевьева сидела в постели, прямая как струна. Ее щеки горели, а глаза сверкали. Она лепетала без умолку, противясь попыткам Бориса ее успокоить. Он попросил меня помочь. При первом моем прикосновении Женевьева вздохнула и опустилась на постель, закрыв глаза, а затем… затем, когда мы все еще склонялись над ней, открыла их вновь и, посмотрев Борису прямо в лицо – бедная, горящая в лихорадке девочка, – выдала свою тайну. В тот миг течение наших жизней переменилось. Цепи, что так долго нас связывали, порвались навек, и были выкованы новые, – ибо в беспамятстве она произнесла мое имя, излив скрытую в сердце тоску. Онемев от изумления, я опустил голову; мое лицо пылало как угли, кровь стучала в ушах, оглушив своим шумом. Не способный ни двинуться, ни заговорить, я слушал ее бред в пароксизме стыда и горя. Я не мог заставить ее замолчать, не мог взглянуть на Бориса, а затем почувствовал руку у себя на плече. Он повернул ко мне бескровное лицо: