Роберт Чамберс - Король в Желтом

– Ты не виноват, Алек, не терзайся, что она любит тебя…

Тут он осекся, и едва в комнату шагнул доктор, приговаривая «Ах, горячка!», я схватил Джека Скотта и, бросив: «Борис хочет побыть один!», заставил его выбежать со мной на улицу.

Мы пересекли улицу и оказались у нашего дома. В ту ночь, увидев, что я тоже заболеваю, Джек снова отправился за доктором. Перед тем как начался бред, я услышал его слова: «Ради бога, скажите, что его мучит? Почему у него такое лицо?» – и подумал о «Короле в Желтом» и Бледной Маске.

Я был очень болен, ибо напряжение, которое я испытывал в течение двух лет, тянувшихся с того рокового майского утра, когда Женевьева прошептала: «Я люблю тебя, но, думаю, Бориса люблю сильнее», наконец сказалось на мне. Я и представить не мог, что не выдержу этого. Сохраняя внешнее спокойствие, я лгал самому себе. Хотя одну ночь за другой в душе моей бушевала битва, и, лежа в одинокой спальне, я проклинал себя за недобрые мысли – предательские по отношению к другу и недостойные возлюбленной, – наутро мне всегда становилось легче, и я возвращался к Женевьеве и милому Борису, с сердцем, омытым ночной бурей.

Никогда прежде – словом, делом или помышлением – не открывал я своей печали, не признавался в ней даже себе самому.

Обман сроднился со мной, перестал скрываться под маской. Ночь поднимала ее, обнажая неприглядную правду, которой не видел никто, кроме меня, но только лишь рассветало, маска сама собой опускалась на мое лицо. Подобные мысли тревожили мой расстроенный ум во время болезни, намертво сплетаясь с образами тяжелых, как камни, белых существ, ползающих по бассейну Бориса, или с призраком волчьей головы на ковре, брызжущей слюной и набрасывающейся на простертую на нем смеющуюся Женевьеву. Еще я грезил о Короле в Желтом, нездешних цветах его изорванной в клочья мантии и горестном крике Кассильды:

– Пощади, о Король, пощади нас!

Я отчаянно боролся с этим наваждением, и все же видел озеро Хали, тусклое и пустынное, не тронутое ни ветром, ни волной, видел башни Каркозы, спрятанные за лунным диском. Альдебаран, Гиады, Алар, Хастур плыли в разрывах облаков, трепещущих как лохмотья Короля в Желтом. Среди этого хаоса оставалась лишь одна здравая мысль. Она не исчезала, что бы ни творилось в моем поврежденном мозгу: смысл моего существования – помочь Борису и Женевьеве. В чем именно состоял этот долг и как можно было его отдать, я не знал. Порой мне казалось, что следует их от чего-то защитить, в иные дни – помочь им пройти через великое испытание. Но каким бы ни было обязательство, оно ложилось лишь на мои плечи, и я никогда не был так болен или слаб, чтобы не принять его всей душой. В видениях меня окружали лица, чаще незнакомые, но некоторые из них я узнавал. Например, лицо Бориса. Позже мне говорили, что этого не могло быть, но я знаю, что, по крайней мере, однажды, он склонился надо мной. Легкое касание, слабое эхо его голоса, и мой ум снова помутился. Я потерял его, но он все же стоял у моей постели и склонился ко мне, по крайней мере однажды .

Наконец, как-то утром я проснулся и увидел солнечный луч на своем одеяле и – Джека Скотта, читавшего в кресле. У меня не было сил говорить и думать, а помнил я и того меньше, но, когда наши взгляды встретились, мне удалось слабо улыбнуться. Вскочив на ноги, он услужливо спросил, не нужно ли мне чего, а я прошептал:

– Да… Позови Бориса.

Джек подошел к моему изголовью и наклонился, чтобы поправить подушку. Я не видел его лица, но в голосе звучала забота:

– Подожди, Алек, ты еще слишком слаб, чтобы видеть его.

Я ждал и набирался сил. Через несколько дней я встречусь, с кем захочу, а пока – лучше думать и вспоминать. С тех пор, как память вернулась ко мне, я не сомневался, что именно должен сделать, когда придет время, и был уверен: Борис не станет мешать, ведь это в его интересах. Он поймет меня. Я больше не просил о встрече. Не спрашивал, почему от них нет вестей, почему за целую неделю с тех пор, как я пошел на поправку, я ни разу не слышал их имен.

Мне, занятому поисками верной стратегии и тщетной, но постоянной борьбой с меланхолией, пришлось смириться с молчанием Джека. Казалось, он боится говорить о них, дабы я не впал в буйство и не потребовал их привести. Меж тем я снова и снова представлял, какой окажется наша новая жизнь. Мы продолжим общаться как прежде – до болезни Женевьевы. Мы с Борисом сможем посмотреть друг другу в глаза, и в наших взглядах не будет вражды, трусости и недоверия. Я немного отогреюсь в дружеской атмосфере их дома, а потом навсегда исчезну из их жизни, без предлогов и объяснений. Борис будет знать. Женевьева – и это единственное утешение – не узнает никогда. Казалось, обдумав все как следует, я понял, что за чувство поддерживало меня в безумии, и отыскал единственный выход. Время пришло. Я позвал Джека и сказал:

– Мне нужно видеть Бориса прямо сейчас. Передавай сердечный привет Женевьеве.

Когда он объяснил мне, что они оба мертвы, у меня начался припадок, полностью подорвавший мои слабые силы. Я буйствовал, бредил и снова погрузился в безумие, из которого выкарабкался лишь несколько недель спустя. Мне исполнился двадцать один год, но я чувствовал себя глубоким стариком. Казалось, я больше не мог страдать, и, когда Джек вручил мне письмо и ключи от дома Бориса, взял их без дрожи и попросил мне все рассказать.

Было жестоко требовать от него объяснений, но ничего другого не оставалось, и он, опустив голову на тонкие руки, вскрыл рану, которая никогда не затягивалась. Слова потекли очень тихо:

– Алек, если у тебя нет ключа к этой тайне, ты вряд ли разберешься в случившемся лучше меня. Ради твоего же блага я не хотел бы вдаваться в детали, но расскажу все, иначе не стоит и начинать. Вот бы избежать объяснений! Я буду краток.

В тот день я оставил тебя с доктором и вернулся к Борису, трудившемуся над «Мойрами». Женевьева спит, сказал он, ей дали опиум. Она совершенно не в себе. Борис продолжал работать, не проронив более ни слова, а я наблюдал за ним. Вскоре я заметил, что у третьей фигуры, глядящей на мир с равнодушием маски, его лицо: не то, к которому ты привык, а то, каким оно сделалось тогда и каким оставалось до самой смерти. Это – единственная загадка, ответ на которую я хотел, но не смог узнать.

Он ваял, а я молча следил за его работой – засиделся почти до полуночи. Внезапно отворилась и хлопнула дверь, и быстрые шаги раздались в соседней комнате. Борис поспешил туда, я последовал за ним, но мы опоздали. Скрестив на груди руки, Женевьева лежала на дне бассейна. Борис сразу же покончил с собой – выстрелил в сердце. – Джек замолчал, в глазах стояли слезы, впалые щеки дергались. – Я отнес его в спальню. Потом вернулся и, спустив эту адскую жидкость, наполнил бассейн водой, чтобы смыть все до последней капли. В конце концов, я отважился спуститься туда и подойти к Женевьеве. Она была белой как снег. Обдумав все как следует, я отправился в лабораторию: осушил резервуар и вылил в раковину содержимое каждой бутылки и банки в комнате. В камине были дрова – я растопил его и, взломав шкафчик Бориса, сжег хранившиеся там бумаги, записные книжки и письма. Деревянным молоточком из мастерской я разбил пустые бутылки, в ведерке для угля отнес осколки в подвал и швырнул в раскаленный зев печи. Я спускался к ней шесть раз, пока наконец не уничтожил все улики, способные навести на след открытой Борисом формулы. Затем я решился пойти за доктором. Он – хороший человек, и вместе мы постарались скрыть случившееся. Я бы не справился без него. В конце концов мы рассчитали слуг и отослали их в деревню: там сейчас старый Розье кормит их рассказами о приключениях Бориса и Женевьевы в дальних странах, откуда они не скоро вернутся. Мы похоронили Бориса на маленьком кладбище в Севре. Доктор, славный малый, знает, когда и как помочь отчаявшемуся. Он выписал свидетельство о смерти от сердечного приступа и не задавал мне вопросов.