Джон Фаулз - Вылазка в действительность [антология]

Рыбу я ловил три часа. В реку я упал два раза и наконец изловил одну рыбешку.

— Ты совсем не умеешь ловить рыбу, - сказал индеец.

— А что я не так делаю? - спросил я.

— Все не так, - сказал он. - Ты когда нибудь прежде рыбу ловил?

— Нет, - сказал я.

— Вот я и смотрю, - сказал он.

— Что я не так делаю? - спросил я.

— Да нет, - сказал он, - ничего особенного, только ты ловишь рыбу примерно на той же скорости, на какой го­нишь автомобиль.

— А так не надо? - сказал я.

— Почему? Пожалуйста, - сказал он. - Только ты вряд ли что поймаешь и будешь все время падать в реку.

— Я не падаю, - сказал я. - Это они меня утаскивают. Жутко дергают леску И трава, опять же, ужасно скольз­кая. И кругом, между прочим, не за что схватиться.

Я кое-как выловил еще одну рыбешку и спросил его:

— Может, поедем домой?

Он сказал: пожалуйста, мое дело. И я уложил снасть и две рыбки, залез в машину и припустил назад.

Все лето, пока этот индеец из племени оджибуэев, Локомотив 38, оставался в нашем городе, я водил его длиннющий «паккард». А он как жил, так и жил в отеле. Я пробовал научить его ездить, но он говорил, что это уж совсем ни к чему. Я изъездил на этом «паккарде» всю Сан-­Хоакинскую долину, а он мотался у меня за спиной и сже­вывал за одну поездку восемь-девять пачек резинки. Он велел ездить, куда мне угодно, и я ездил то на рыбалку, то на охоту. Он говорил, что я ничего не смыслю ни в охоте, ни в рыбной ловле, но пусть я пробую, а он с удовольстви­ем посмотрит. Кажется, он ни разу не засмеялся. Нет, один раз было. Это когда я пальнул в зайца двенадцатым номером из дробовика с жуткой отдачей - и застрелил ворону. Он потом все время объяснял, что так мне и положено: метить в зайца, а попадать в ворону.

— Настоящий американец, - говорил он. - Поглядеть только, как вы слюбились с этой длинной машиной

Однажды в ноябре из Оклахомы приехал его брат, и на другой день, когда я пришел за ним в отель, мне сказали, что он вместе с братом уехал в Оклахому.

— А «паккард» где? - спрашиваю.

— На «паккарде» и уехали, - говорит отельный служащий

— А кто, - спрашиваю, - сел за руль?

— Индеец, - говорит служащий.

— Да они, - говорю, - оба индейцы. За руль-то который из них двоих сел?

— Который жил у нас в отеле, - говорит он.

— Уверен? - спрашиваю.

— Да нет, - говорит, - я только и видел, как он сел спе­реди и они отъехали. Вот и все.

— Это что же, он, выходит, знает переключение? - спра­шиваю.

— Вроде бы да, - говорит тот. - С виду как есть шофер.

— Ну, спасибо, - сказал я.

По пути домой я соображал: может, ему хотелось, что­бы я думал, будто он не умеет водить машину, чтобы я, значит, ее водил и радовался?

Просто он был молодой человек, приехал в город на осле и одолевала его смерт­ная скука, а тут подвернулся городской парнишка, кото­рому тоже было скучно до смерти. Только так и можно было его понять - если, конечно, не думать, как все, что он полоумный.

Всего у миссис Фримен было три выражения лица: наедине с собой — неопределенное, на людях — сопутствующее либо застопоренное. Обычно глаза ее упорно и неуклонно следовали за оборотом разговора, вдоль его осевой линии, как фары тяжелого грузовика. Застопоренное выражение появлялось редко, разве что ее напрямик заставляли брать слова назад, — и тогда лицо ее застывало, темные глаза едва заметно тускнели и миссис Фримен словно оборачивалась штабелем мешков с зерном: стоять стоит, а все равно что неживая. И ничего ей не втолкуешь, как ни старайся; да миссис Хоупвел и не старалась. Любые слова как об стену горох. Кто-кто, а уж миссис Фримен прямо-таки ни в чем не могла ошибиться. Она стояла на своем, и в самом лучшем случае из нее можно было вытянуть, что «оно, может, и так, если не эдак»; или же она приглядывалась к выставке пыльных бутылей наверху буфета и замечала: «Инжиру-то ишь летом наготовили, а все без толку».

Самые важные дела решались на кухне за завтраком. Поутру миссис Хоупвел вставала в семь и включала отопление у себя и у Анжелы. Анжелой звали ее дочку, ширококостную блондинку с протезом вместо ноги. Ей было тридцать два года, и она окончила университет, но миссис Хоупвел все считала ее ребенком. Пока мать завтракала, Анжела вставала, ковыляла в ванную и хлопала дверью, а вскоре с черного хода являлась и миссис Фримен. Анжела слышала, как мать приглашает: «Да проходите же»; потом разговор шел вполголоса, из ванной не разобрать. К появлению Анжелы о погоде уже было переговорено, и обсуждались дочери миссис Фримен — Глайниз и Каррамэй. Анжела называла их Глицерина и Карамеля. Рыженькой Глайниз было восемнадцать, и женихи за ней ходили толпами; белобрысая Каррамэй в свои пятнадцать уже была замужем и ждала ребенка. Миссис Фримен каждое утро докладывала, сколько раз ее дочку вытошнило. Что ни съест, все выдает обратно.

Миссис Хоупвел любила всем рассказывать, какие Глайниз и Каррамэй прелестные девушки, а уж миссис Фримен — настоящая дама, и краснеть за нее нигде и ни перед кем не приходится. Потом сообщалось, как она в свое время случайно наняла Фрименов, а они ей ниспосланы свыше — бывают же подарки судьбы! — и живут у нее вот уже четыре года. Срок нешуточный, а все потому, что не какое-нибудь отребье. Люди надежные. Она позвонила прежнему нанимателю насчет рекомендации: тот сказал, что мистер Фримен работать может, но жена у него — не приведи господь. «Ко всякой бочке затычка, всюду лезет, — сказал он. — Если не поспеет, пока пыль не улеглась, считайте, что ее и в живых нету. Дневать и ночевать будет в ваших делах. Сам-то он ничего, — сказал он, — но супругу его что я, что жена и минутой бы дольше не вытерпели». Так что миссис Хоупвел несколько дней помедлила.

В конце концов она их все-таки наняла, потому что выбора не было, но заранее в точности определила, как с миссис Фримен обходиться. Раз уж ей такая охота всюду лезть, ладно, решила миссис Хоупвел, пусть себе всюду лезет, даже и присмотрим, чтоб она чего не упустила — пусть за все отвечает, пусть будет ко всему приставлена. У самой миссис Хоупвел недостатков не было; зато она умела так распорядиться чужими, что все выходило как нельзя лучше. Словом, Фримены были наняты и работали у нее пятый год.

Одно хорошо, другое плохо. Это было первое излюбленное присловье миссис Хоупвел. Второе гласило: такова жизнь! Было и еще одно, самое важное: что ж, сколько людей, столько мнений. Эти суждения она обычно высказывала за столом, мягко и убедительно, как бы делясь сокровенными мыслями; и грузная, нескладная Анжела, на лице которой постоянная озлобленность заслоняла все прочие выражения, чуть скашивала льдисто-голубые глаза с таким видом, будто ослепла усилием воли и прозревать не намерена.