Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Да на кого угодно, – ответил Джок. – У скульптурного подобия человека индивидуальность обычно как-то стирается, за исключением случаев, когда скульптор – Эпстайн.

– Но мы говорили об актерах. На какого актера он похож?

Ни у Джока, ни у меня ответа не нашлось.

– На Дэвида Гаррика, конечно же! Забудьте о Рейксе и думайте о Гаррике. Его поза – он указывает на книгу: может быть, это «Гамлет»? Сложение крепкое, но изящное – разве Гаррика не описывают именно так? Будь его имя написано на постаменте, разве вы не поняли бы, что это вылитый Гаррик?

– Возможно, но это все-таки не Гаррик, – сказал Джок.

– Ждите, – ответил Дуайер, и больше мы не вытянули из него ни слова на эту тему.

Где-то через месяц с небольшим Дуайер настоял, чтобы мы с Джоком провели у него еще один вечер, работая над переводом. После полуночи он встал и сказал:

– Час пробил. Идем.

Мы снова перешли улицу Куинс-Парк, но на этот раз Дуайер молчал. Подходя к памятнику Рейксу, мы увидели, что рядом с ним стоит грузовик «форд». Улица была почти пуста.

Когда мы подошли, из грузовика вылез человек.

– Мне нужна будет помощь, – сказал он.

– Халла, это задача для тебя, – скомандовал Дуайер.

Я пошел вместе с мужчиной к грузовику и помог ему вытащить из кузова большую тяжелую прямоугольную плиту, края которой были защищены картонными нашлепками, а лицевая сторона закрыта бумагой. Мы отнесли ее туда, где стояли Дуайер и Джок, и взгромоздили вертикально, прислонив к постаменту с той стороны, где бронзовыми буквами было высечено имя Рейкса. Незнакомец намазал поверхность облицовки цементом или каким-то клеем. Быстро и ловко достал электродрель, подключил к аккумулятору и принялся сверлить дыры в облицовке постамента, а потом красивыми бронзовыми штырями с головками в виде цветов окончательно прикрепил плиту к постаменту. Это была виртуозная работа. По-моему, она вся заняла около двадцати минут. Когда мастер закончил, Дуайер сорвал бумагу с плиты. Она оказалась из толстого непрозрачного стекла, на удивление незаметного на камне облицовки. На стекле было вырезано:

Дэвид Гаррик

1717–1779

Актер

Смерть нанесла прискорбный удар, который затмил веселость народов и уменьшил запас безобидных удовольствий в нашем обществе.

Доктор Сэмюэл Джонсон

Воздвигнуто поклонниками таланта актера

– Ночь прошла не зря, и мы исправили великую несправедливость, – сказал Дуайер.

Тут к нему приблизился мастер, который за все это время произнес лишь несколько слов.

– Мы договорились на четыреста пятьдесят, включая установку, правильно? – сказал Дарси; мастер кивнул. – Я добавил немножко сверху, за хорошую работу. И помните, никому ни слова.

– Ни одной живой душе, – ответил мастер. – Я не хочу неприятностей.

– А теперь валим отсюда, пока полиция не приехала, – скомандовал Дарси.

Но никакая полиция не приехала ни в ту ночь, ни, насколько мне известно, позже. И это заставляет задаться вопросом: читает ли вообще кто-нибудь надписи на памятниках, стоящих в общественных местах?

Вижу, я проскочил несколько университетских лет, не упомянув ни Чарли, ни Брокки. Будь здесь Эсме, она потребовала бы отчета о них. Это я их бросил или они меня? Ни то ни другое – просто в юности часто бывает, что жизнь разлучает нас даже с близкими друзьями, а мы находим новых, радуемся им и почти не замечаем потери. Это что, черствость? Нет, просто в юности человек строит свою жизнь, и то, что человеку постарше кажется очерствелым равнодушием, может быть просто стечением обстоятельств.

Какое-то время я получал от Брокки длинные подробные письма о его приключениях в Уэверли. Они меня не слишком интересовали, мне хватало собственных приключений. Роман с Джулией закончился, и Брокки очень нудно страдал по этому поводу. Чарли был в Квебек-Сити, в университете с хорошим факультетом богословия, где преподавание велось на английском языке; проник он туда с помощью всяческих ухищрений – пустил в ход на вступительном собеседовании весь свой немалый шарм и заручился поддержкой знакомого епископа. Еще ему помогло то, что количество кандидатов из высококультурных семей, желающих стать священниками в англиканской церкви, в последние годы сильно поубавилось. Так что Чарли встал на путь, ведущий к священному сану. Иногда от него приходили письма: он очень забавно описывал своих коллег, студентов-теологов, и мне особенно нравились его рассказы, как они пытаются выглядеть крутыми бабниками и сквернословами, не хуже любых других студентов. Оказалось, что в субботу вечером главные заводилы объявляли о своих намерениях – отправиться в город и исследовать его французскую часть с целью «сорвать ветку» – так на тогдашнем сленге называли секс с проституткой. Но Чарли – острый на язык и полный любви к ближним – точно знал, что на самом деле они украдкой заходят в паб и сидят там в темном углу, растягивая одну кружку пива на весь вечер. Затем они возвращались в колледж и туманно намекали на свои подвиги, но все их «ветки» оставались на месте. О своем здоровье Чарли никогда не писал, и потому я предполагал, что с ним все в порядке.

Я тоже писал ему, но редко. У меня было столько дел, и жизнь открывалась мне столькими новыми гранями, что мне не хотелось сидеть за столом и сгущать свои переживания в письмо. Я тогда много писал от руки – конспектировал все, что изучал, и все, что казалось мне интересным в прочитанных книгах, и это как-то поубавило во мне охоту вести корреспонденцию.

Перед сном я читал – не всегда, но часто – подарок Чарли, «Religio Medici». Эта книга вносила милый оттенок гуманизма в грубый материализм, свойственный многому из того, чему учат студентов-медиков.

Излагать здесь, чему меня учили, смысла нет. То, что важно в моей профессии, свежо у меня в памяти, а все менее важное убрано в какой-то темный чулан в голове – не выброшено, но сходу припомнить не получится. Ничто из этого не будет интересно Эсме и не пригодится ей в расследовании прошлого Торонто. Мне повезло иметь хорошую память, и нудная зубрежка анатомии далась мне без чрезмерных усилий. Я очень рано понял, что хирургия – это не мое; не потому, что она была мне не по силам, – ведь я учил и сдавал ее в числе других предметов. Дело также не в том, что меня отпугивали кровавые занятия – необходимость пилить или дробить кость, прежде чем приступить к более тонкой работе. Я мог пилить и сверлить не хуже других. Но по природе я не был хирургом. Эта работа требует экстравертного характера, не свойственного мне, притом непоправимость происходящего в операционной казалась мне злой насмешкой.

Что мне нравилось больше всего, так это диагностика, и я очень рано продемонстрировал способности к ней. Я знал, что кое-кто из преподавателей ко мне приглядывается, но никто не говорил, с какой целью. В медицинской школе все происходило по иерархическому принципу: студент карабкался наверх, вымаливая милости у вышестоящих великих и задавая вопросы лишь тогда, когда велено. Если у тебя были зачатки истинно верующего, если твоя душа была предназначена к спасению, в тебе воспитывали ненависть к новомодным патентованным снадобьям, остеопатам и гомеопатам, мануальным терапевтам и фитотерапевтам, всяческим шарлатанам, повитухам и прочим претендующим на знание медицины, каковая была вотчиной твоего братства; и ты скромно (или не очень скромно) осознавал свое превосходство над этими презренными существами. Ты начинал делить все человечество на пациентов и врачей.