Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Личность Ангуса явилась для меня откровением, поскольку он был живой иллюстрацией того, как слепо судьба раздает имена ни в чем не повинным детям. Ангус Макгаббин – не правда ли, при звуке этого имени представляется великан-шотландец, рыжий, со свирепым лицом? Ангус в самом деле был ростом шесть футов с лишним, но при этом, похоже, в обхвате не превышал полутора футов в самом широком месте. Когда с ним разговаривали, он слегка покачивался, – казалось, его колеблет легкий ветерок. Лицо у него было зеленое, но не такое, как бывает у пациентов, принимающих препараты серебра. Разглядев его поближе, я понял, что эта зелень – искусственная: он пудрился зеленой пудрой, а потом рисовал румянец на скулах и темно-алый рот. Странно, но, если посмотреть непредвзято, эффект выходил неплохой. Он носил такие тонкие и элегантно закрученные усики, какие разве что в кино увидишь, и подрисовывал их черным карандашом. Разговаривал он устало, жеманно или мило в зависимости от того, какой отклик хотел вызвать. Да, Ангус был из тех гомосексуалистов, каких в ту эпоху именовали «принцессами». Костюмерная театра была счастьем его жизни: мягкие материи, шелк и бархат, мех и замша доводили его почти до экстаза; он наслаждался, одевая актеров, но особенно – мужчин: когда Ангус снимал с тебя мерку длины брюк по внутреннему шву, это было равносильно акту содомии второго порядка. Я никогда не встречал его вне театра; возможно, он и жил в театре.

Жена Ангуса, Вера, была не менее удивительным существом. Такая же высокая, темноволосая, тонкая и бледная, как он, – легче было поверить, что она его сестра. Но она в самом деле была его женой, и они друг друга очень любили. Для идеального баланса ей следовало быть лесбиянкой, но нет; я сомневаюсь, что она вообще вела какую-то половую жизнь, хотя была такая же зеленая, как и муж, и не уродлива; у нее тоже были маленькие усики. Она рисовала декорации и помогала Ангусу мастерить реквизит. Они оба были талантливы, а поскольку обожали свою работу, довольствовались малым жалованьем; «Гильдии» очень повезло с ними.

Как-то ночью, вероятно перебрав виски, я заговорил про Ангуса у Дуайера, поскольку меня интересовало, что Дарси о нем думает. Ангус и Дарси оба были гомосексуалистами, но при этом отличались, как небо и земля. Ангус был совершенно вопиющей «принцессой», а Дарси – подчеркнуто элегантен и без единого намека на принадлежность к королевской семье.

– Ангус порочит порок, – сказал Джок.

– Хуже того, он делает его смешным, – отозвался Дарси. – А это опасный вид греха.

– А что, есть виды греха, которые не опасны? – уточнил я, надеясь, что сказал нечто умное, но не успев хорошенько обдумать свои слова. Они сами выскочили.

– Не вдаваясь в капитальный вопрос – что такое вообще грех, – назовем это блажью, – сказал Дуайер. – Ангус превращает свой грех в блажь, и потому глупые люди думают, что грех легковесен. Но он имеет вес. Грех – это очень серьезное дело.

– О, каких только грехов я не перевидал, – сказал Джок, который, как и я, налегал на виски. – По всему свету. Я успел послужить в трех флотах. Сначала в Британском королевском военно-морском флоте, в молодости, когда носил прекрасную остроконечную бороду по примеру Джорджа Рыжебородого, который был отличным моряком, а потом из него вышел неплохой король. Потом, поскольку я говорил по-французски не хуже, чем по-английски, – это у меня от французской родни, Босанкэ, – меня одолжили французскому флоту как офицера для взаимодействия. Потом случилась какая-то путаница – я так и не понял какая, – и меня на восемь месяцев одолжили русскому флоту, потому что я блестяще говорю по-немецки, а на русском флоте любой, кто хоть показания барометра способен снять, – немец. И я был – честное слово, был – офицером русского флота, как раз перед Первой мировой. И с этими флотами я обошел весь земной шар, и перевидал такое, что у вас бы глаза на лоб вылезли, и был замешан в разных вещах, которым теперь и сам удивляюсь, но ни о чем не сожалею. Грехи! Потому я и стал школьным учителем. В школе для мальчиков грехи такие тривиальные и понятные. Работая учителем, я замечательно отдохнул от приключений. И от грехов.

– Джок, а это правда – то, что рассказывают в Колборне? Что ты ел человечину?

– О, разумеется, но это не был грех. Это была необходимость. В чужой монастырь со своим уставом, ну, сам знаешь. А в племени каннибалов – нас, несколько человек, выбросило на их остров после кораблекрушения – ешь то, что лежит в горшке, и не критикуешь меню, а то из тебя сварят блюдо на замену.

– И как?

– Немножко похожа на конину, но не такая сладкая. Даже, насколько я помню, горчит. Но будь это белый человек, дело другое, – насколько я понял, мы едим столько сахара, что есть нас невкусно. Все равно что мертвечина, говорят истинные каннибалы. Все эти истории про миссионеров, которых съели, сильно преувеличены. Их в самом деле сварили к тому пиру, но съели разве что кусочек-другой. Мы, англичане, питаемся так, что сами не годимся в пищу. Каннибалы едят друг друга, чтобы к ним перешли хорошие качества покойного или его умение, если он умел что-нибудь делать хорошо. Они обычно считают, что миссионеров есть не стоит, поскольку не хотят быть на них похожими… Нет-нет, то не был грех. Просто соблюдение обычаев. В свое время я был знатоком и дегустатором грехов.

– А Ангуса ты куда определишь?

– Вот это речь истинного канадца: поскольку Ангус не похож на тебя, ты делаешь вывод, что он в чем-то неправилен, а его манеры наводят на мысль, что его поведение неприемлемо. Неприемлемо для кого? Любой, кто хоть что-нибудь из себя представляет, вполне вероятно, будет неприемлем для ничтожеств. Посмотри на нашего друга Дарси: ты не найдешь другого человека, который так колол бы всем глаза своим религиозным пылом. Идя с ним гулять, готовься, что на вас будет смотреть вся улица. Проходя мимо церкви, в которой, как он подозревает, хранятся Святые Дары, он крестится и бормочет «Кирие элейсон» [34]. При встрече с монахинями он срывает с себя шляпу и размахивает ею так, что запросто может зашибить кого-нибудь из прохожих: ведь монахини – невесты Христовы, а госпожу Христос следует приветствовать надлежащим образом. Он постится так, что удивляет всех когда-либо приглашавших его на обед или ужин; но его посты почему-то никогда не исключают вино. Между ним и Ангусом выбор невелик – с точки зрения Бога, конечно. Оба они, несомненно, будут поставлены по левую руку Господа согласно тому, что написано в книге Левит и в куче других мест. Когда Господь пишет по-английски – что Он делает весьма поэтично, – насколько мне известно, Он использует слово «мерзость». Но Дарси не раскрашивает лицо и не виляет задницей, а потому общество не считает его грешником – он просто эксцентричен. И притом милейший человек. Дарси, я долью себе, если можно.