Сергей Королев - Черный Новый год [сборник litres]

– Возвращаться пора, – сказал тот, обнимая Дрюню за плечи правой рукой. – Тебе со мной надо. Там у нас много таких, которые заживо спустились. А то сидишь один в темноте, а тут хоть родная душа рядом… Здесь лучше не оставаться. Сейчас такое начнется, что живые позавидуют мертвым. Ты же призвал меня, сынок, вот я и пришел тебя спасти. А это, – отец кивнул в сторону трупов, – необходимо, это плата за твой проход. Чтобы живому войти к нам и поселиться, где захочется, надо платить. Если просто умираешь, тебя забрасывает не пойми куда, и лежишь там потом один, скорчившись, как эмбрион, ешь и пьешь свое одиночество, собственный ужас обгладываешь. Но когда цена уплачена, и ты еще не мертв, ты можешь быть с тем, с кем хочешь. Вместе. Вот как мы с тобой. За это платить надо, так уж заведено.

Дрюня молчал, пока отец увлекал его за собой – через кухню – в темный коридор, который вел вглубь дома. Морфею отец подал легкий знак левой рукой, и тот медленно двинулся за ними следом, напрягшийся, как перед прыжком, все продолжая скалить зубы и отрезая Дрюне путь к бегству.

Они вошли в коридор, но там не было привычных дверей в комнаты. И сам коридор стал другим: он расширялся, уходя в глубокую чернильную тьму, которая была не просто тьмой, а плотью ужаса, поднявшегося из неведомой пропасти. Однако Дрюня в том ужасе чувствовал нечто приятное, по крайней мере притягательное.

Продрогший от холода, он молча шел, увлекаемый мертвецом, обнимавшим его за плечи. Дрюня почти не чувствовал своего тела, которое растворялось во тьме, как в кислоте. Зато чувствовал свой разум, работавший ясно и точно, будто прочищенный и смазанный механизм. Чем холоднее становилось ему рядом с отцом, тем сильнее прояснялся разум.

Они всегда выходили из глубин смерти, думал Дрюня, чтобы найти кого-то живого и увести с собой. Если тот захочет, конечно. А ведь многие пожелают уйти. Или, по крайней мере, не откажутся . Не надо даже выражать согласие, достаточно просто не отказаться. У многих найдутся причины, чтобы оставить все и уйти в неведомую глубину. Иногда вся жизнь, которой ты жил, просто выталкивает тебя вон. А теперь механизм жизни сломался и начал работать в обратную сторону. Жизнь уже никогда не станет прежней. Началась какая-то новая страшная фаза.

Дрюня вспомнил записанное в своей тетради: «И начнется Год-Оборотень, у которого будет начало, но не будет конца, у которого кости из страха, хрящи из ужаса, плоть из кошмара». Скоро привычный уютный мир станет адом, уже начал становиться. Дрюня вспомнил страшное существо в человеческом облике, которое увидел в комнате соседки. Его гипнотический взгляд обжег даже в простом воспоминании. Вспомнил второе существо, с отрубленными руками. Мир начал делиться на чудовищ и их жертвы, начал выворачиваться своей кошмарной изнанкой и скоро вывернется окончательно.

Дрюня оглянулся и встретился взглядом с горящими глазами Морфея, шедшего поодаль.

– Пап, – спросил тихо, – зачем он за нами идет?

– Пусть идет, – ответил отец. – Все одно, веселей будет. За него ведь тоже заплачено. Эта – за тебя, тот — за него.

– А что там, вообще, где ты… живешь? – спросил Дрюня.

Он смутился от сказанного «живешь», слово показалось ему неуместным. Но не знал, как еще спросить об этом, какие использовать выражения. Отец долго молчал. Наконец произнес:

– Там полная тьма.

Дрюня еще раз оглянулся. Угольки собачьих глаз тлели во тьме, казалось – плыли по воздуху, сам пес сливался с темнотой. Дверь, ведущая в коридор, уже не видна. Ни проблеска света позади них. Со всех сторон их окружала тьма, густая, как черная жижа. Да и коридор ли это?

Отец уверенно шел вперед – его, наверное, вело чутье, которым смерть награждает мертвецов, чтобы, ведомые им, они ползали внутри ее бездонного чрева, безошибочно отыскивая вечные норы свои. Сошла улыбка с его лица – обострившегося, постаревшего, почти чужого. Уже не обнимала сыновние плечи его рука, в этом не было больше смысла. Дрюня чувствовал дуновение ветерка, тонкого, как паутинка, призрачного, почти неотличимого от неподвижной пустоты; на это дуновение, пронзавшее насквозь, нанизывалось его сердце. Шли молча – шли или плыли в океане тьмы – плыли или падали на дно – кто мог сказать точно? Три ничтожные искорки в бесконечно разлитой по всем направлениям черноте.

Влад вышел из подъезда и достал сигарету. Ледяной ветер облизал лицо, швырнул горсть снежинок за воротник. Под подошвой хрустнул обломок сосульки. Ноги в старых башмаках, будто два уличных термометра, безошибочно определили: к праздникам в город нагрянули настоящие морозы.

Пошарив по карманам, зажигалку Влад не нашел. Он машинально поднял голову к родному окну на девятом этаже. Свет не горел, у соседей тоже было темно. На фоне черного неба всюду кружили белые хлопья. Дома Влад старался не курить, да и вообще пытался бросить, хотя выходило пока так себе. Особенно по утрам. Но возвращаться он не стал, чтобы не разбудить Женьку – у нее уже начались каникулы, пусть отсыпается. Натерпелась его первоклашка в этом году.

Он запихнул сигарету обратно в пачку и двинулся по тротуару вдоль дома. За ночь город замело. Водители очищали машины, в конце улицы суетились дворники, трое мужиков толкали застрявшую на дороге «Газель». Сквозь шум ветра издалека прорывался рев сигнализации.

Влад шагал по снежной каше, то и дело проваливаясь и увязая. К счастью, до работы было рукой подать. Его мастерская располагалась в подвальном помещении обычной пятиэтажки, и соседство здесь было что надо: слева – небольшой продуктовый магазин, справа – парикмахерская, а у него – надгробия и оградки. Поел, постригся и умер.

Гудящая лампа брызгала болезненным желтым светом на вывеску «Памятники». Влад достал ключ, но замер у ступенек, рассматривая многочисленные следы вокруг. Недавно тут кто-то побывал. Снег не чистили, поэтому перемещения неизвестного визитера были особенно заметны. Тот не просто топтался у лестницы, но и несколько раз спускался к двери.

Влад посмотрел на часы: до открытия оставалось еще сорок минут. Кого могло принести в такую рань? Он огляделся. По двору скользили редкие тени спешащих на работу людей, у мусорных контейнеров в конце улицы возились собаки. С детской площадки за происходящим грустно наблюдали засыпанные снегом Гена и Чебурашка.

Все как всегда.

Он отпер замок и под привычное звяканье колокольчика на двери вошел в мастерскую. Зажег свет, проверил едва теплые батареи и вздохнул. Казалось, здесь даже холоднее, чем снаружи. Будто в могиле.