Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

– Привет, Лорен, – крикнул он.

Я замурчала и подбежала к нему. Он погладил меня по головке, пощекотал ушко.

– Прости, киса, – сказал он, – я совсем забыл, Оливия.

Ну от него и запашок.

– Надеюсь, ты не станешь сегодня близко подходить к источникам открытого огня, – сказала я.

У меня давно вошло в привычку всегда говорить Теду то, что на уме. Четность очень важна, хотя он не может понять из моих речей ни единого слова.

Он нетвердой походкой подошел к фотографии родителей, взиравших на него из-за стекла, подошел к дивану, сел и прикрыл глаза.

– Она не пришла, – сказал он, – я прождал целый час. А в баре на меня все смотрели как на лузера. В том самом баре.

Последнее предложение он повторил с таким видом, будто это для него было хуже всего.

– Кроме тебя, до меня никому нет никакого дела, – сказал он, увесистой, влажной ладонью похлопывая меня по голове. – Я люблю тебя, киса. Ты и я против целого мира. Она пообещала, а потом не пришла. Кто ж так делает!

Из его груди вырвался вздох. Этот вопрос, казалось, лишил его последних сил. Он закрыл глаза и уронил руку, повернув ее ладонью вверх и расслабленно согнув пальцы, – будто просил милостыню. Дыхание его стало медленнее и глубже – вдох, выдох; вдох, выдох. Во сне он выглядит моложе.

В холле за моей спиной от вечернего ветра слегка колыхалась дверь, которую он не до конца закрыл.

Я прыгнула вниз. Веревочка сегодня истончилась и окрасилась в элегантный пурпурный цвет. Я подошла к двери, чувствуя, что она все туже обматывается вокруг моей шеи. А когда дошла до порога, то хоть и могла еще дышать, но лишь едва-едва. Открытый дверной проем полыхал белым светом. Мне на головку легла тяжелая ладонь. Тед неуклюже погладил мои ушки. Судя по голосу, он вовсе не спал.

– Что, киса, на улицу хочешь? – спросил он. – Ты же знаешь – там опасно. Паршиво там, а тебе лучше не рисковать. Но если так уж хочешь…

– У меня и в мыслях не было выходить, – сказала я, – Бог не велел мне этого делать, а Его надо слушаться.

Он засмеялся.

– Сначала давай наведем красоту. Создадим, так сказать, тебе новый облик.

Я попятилась, уже сталкиваясь с таким вот его настроением, но он схватил меня своими сильными руками и прижал к своему боку. Я чувствовала себя будто в клещах. Он запер замки – щелк, щелк, щелк – и понес меня на кухню. Когда он спотыкался, мир хмельно колыхался то в одну, то в другую сторону. Он протянул руку к верхней полке буфета и что-то с нее взял – широкий, блестящий нож. Сталь с тонким свистом рассекла воздух. И я тут же бросилась в бой, пытаясь дотянуться до него коготками и зубами.

Он схватил меня за загривок и дернул вверх. Нож издал бархатный звук, будто что-то отрезая. В воздух полетели клочья моей шелковистой шубки. Он чихнул, но даже не подумал остановиться, отсекая ножом прядки шерсти на шее, спине и кончике хвоста. Ему каким-то невероятным образом удавалось держать одновременно и меня, и нож, да при этом еще горстями отхватывать мою красоту. В пьяном виде он всегда очень сосредоточен.

А потом все прекратилось. Державшая меня рука окоченела. Лицо Теда застыло, глаза помертвели. Я выскользнула из его захвата, тщательно избегая застывшего в дюйме над моей спинкой ножа. И бросила его стоять на кухне, как статую, сжимающую в руке нож. В воздухе кружили нежные пучки меха.

Я отползла от него подальше. Веревка – теперь грязно-желтая и тонкая, как шнурок от старого ботинка, – протянулась за мной.

Выстриженные на шубке проплешины чувствуют холодный воздух. Его нападение на мое достоинство и чувства я простить могу. Богу это было бы угодно. Но всему есть предел. Мою внешность ему портить не стоило. Я ужасно, просто ужасно разъярена. Прости меня, Господи, но он просто самовлюбленный кусок гэ-о-вэ-эн-а. Тед должен раз и навсегда уяснить, что такие поступки влекут за собой последствия.

Я направляюсь в гостиную, запрыгиваю на книжный шкаф и сталкиваю вниз бутылку бурбона, которая разбивается тысячей изумительных осколков. По комнате плывет вонь, бьющая в нос не хуже бензина. У меня слезятся глаза. На миг в голове пробуждается тревожное воспоминание о приснившемся когда-то сне, в котором меня заперли в темноте, а потом пришел убийца и стал лить на меня кислоту… Я резко бью хвостом – вполне возможно, что это было не во сне, а в каком-то телевизионном шоу, но от этой картины, всплывшей в памяти, мне становится плохо.

Запрыгиваю на каминную полку и сшибаю на пол чудовищную, жирную куклу. Она с грохотом летит вниз, по пути роняя спрятанных у нее внутри детей. Они обрушиваются на доски и разлетаются на мелкие щепки. Это уже настоящая резня. Я пытаюсь столкнуть на пол и фотографию родителей. Знаю, что не получится, но ничего с собой поделать не могу. Потому что меня переполняет оптимизм. Я даже не догадываюсь, как он так намертво ее пришпандорил – может, приклеил к полке суперклеем? Белки на рамке больше обычного напоминают черепа. Эта штуковина из серебра, просто удивительно, как Тед ее еще не продал. А может, он и сам не может ее оторвать?

Ну да не беда, на сей счет у меня имеются и другие мыслишки. Я тихонько поднимаюсь к нему в спальню, забираюсь в шкаф и писаю в каждую пару обуви. Да, Богу это не понравится, но я должна свершить правосудие.

Теперь Тед зовет меня к себе, но у меня нет никакого желания к нему идти, пусть даже его голос ощетинивается черными гвоздями.

Я прихожу в себя, будто получив обухом по голове, и жадно хватаю ртом воздух, словно мне саданули под дых. В сжатом кулаке нож. Большой, который я храню в глубине наверху в шкафчике. Кроме меня, о нем больше никто не знает. У него широкое, отполированное до ослепительного блеска лезвие. По всей его длине отплясывают отблески серого дня, обещанием греха сверкает острие. Совсем недавно его наточили.

– Спокойно, Малыш Тедди, а то нагрянут соседи, – шепчу я.

От рифмы меня пробирает смех.

Так, начнем с самого начала. Где я и какой сегодня день? Насчет того где, тут мудрить не надо. Я оглядываю гостиную. Яркий, веселый оранжевый ковер. На подмостках музыкальной шкатулки горделиво и прямо стоит балеринка. Проделанные в фанере дырочки для подглядывания превратились в серые, налитые дождем кружочки. Так, отлично. Я у себя дома, на первом этаже.

Если же говорить о том, какой сегодня день , то здесь все несколько сложнее. В холодильнике обнаруживается полгаллона молока, желтого и прокисшего. Баночка соленых огурчиков. В остальном он представляет собой пустое белое пространство. В помойке шестнадцать пустых металлических банок. Получается, что, пока меня не было, я все выпил и съел. В то же время вокруг царит удивительная чистота. Кошачий лоток вычищен. Ноздри даже щекочут запахи чистящих средств.