Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

Интересно, а как живут обычные люди, которым не надо постоянно бояться? А может, боятся все и всег… О боже, он идет сю…

Я пытаюсь записывать свои мысли, но вой звучит на пределе громкости. Он перешел в вопль. Мне кажется, что вот-вот лопнет голова. Я не могу, не могу, и все.

Ууууиииииоооо… – скрежещет по металлу металл, терзая мой несчастный мозг, мои нежные ушки и деликатные косточки… В черепушке долбит молоток. Поэтому когда слышится голос, он не в состоянии его перекрыть, поначалу я его даже не слышу.

– Оливия, – произносит он не громче взмаха крыльев бабочки, – Оливия.

Ууууииииииоооо…

– Кто здесь? Где ты? – спрашиваю я, потихоньку выбираясь из-под дивана, хотя и понимаю, что пользы от этого не больше, чем от разговора с телевизором, потому как меня наверняка зовет какой-нибудь тед, а они все равно ничего не понимают.

– Оливия, иди сюда.

У меня оглушительно бьется сердце. Я на пороге чего-то важного. И если сейчас на это пойду, то потом никогда уже не смогу вернуть обратно утраченное знание. Какая-то часть моего естества жаждет опять забраться под диван и обо всем забыть. Но я не могу. Это было бы неправильно.

Я узнаю голос и понимаю, откуда он идет. Мне еще никогда так не хотелось ошибиться.

Иду на кухню и подхожу к своему ящику. Это, конечно же, никакой не ящик, а старый морозильный шкаф, просто я его так называю. Мне нравится в нем спать – там тихо и темно. Но иногда Тед наваливает на него сверху всякий хлам. Хлам тяжелый. Как вот сейчас.

Я тянусь ушком вперед. Вой перешел в верхний регистр, будто какая-то певица исполняет рядом оперу. Но мне все равно слышен ее голос, пробивающийся сквозь эту арию.

– Эй? Оливия? – едва слышно шепчет она, и в ее голосе слышны слезы.

Слова неразборчивы, скорбный звук вообще на грани слышимости, но ошибки быть не может. Я представляю, как она свернулась там во мраке клубочком, и слышу ее влажное дыхание.

– Он разозлился, что я плохо приготовила ужин, – произносит Лорен, и ее голос сквозь отверстия для воздуха доносится как из могилы, – пришел в ярость. Таким свирепым я видела его только раз, после той истории в торговом центре…

Помимо своей воли она тихо, судорожно вздыхает, как человек, уставший от слез.

Я не могу толком думать, мысли носятся туда-сюда, как мыши в стене. Шерстка встает дыбом, словно птичье оперение.

«Спокойно, Оливия, – говорю себе я, – она каким-то образом заперлась в морозильнике. Беспечное дитя…»

– Я не запиралась, – произносит Лорен.

Я подпрыгиваю на месте и спрашиваю:

– Ты меня слышишь? О боже! Ты понимаешь кошек?

– Послушай, меня здесь запер Тед…

– По самой что ни на есть глупой случайности, – с облегчением говорю я, – бьюсь об заклад, что он будет чувствовать себя просто ужасно, когда поймет, что… Ладно, расслабься! Я пойду разбужу Теда, и он тебя выпустит.

– Не надо, пусть спит.

Ее голос похож на крик, если, конечно же, шепот вообще может быть криком. Какой ужас. В нем угадываются окровавленные шлепанцы и наспех нацарапанное слово «помогите». Я чувствую, как по хвосту поднимается холод, забираясь в позвоночник. Лорен напряженно хватает ртом воздух, будто пытаясь собраться.

– Ты не можешь обосноваться там навсегда, Лорен, – здраво говорю я, – это мой ящик. И в действительности с твоей стороны это эгоистично. За тобой в любом случае придет мама или кто-то из школы… Ты ведь ходишь в школу? Ой, прости, я забыла.

– Нет, Оливия, – шепчет она, – прошу тебя, подумай.

Я оглядываю морозильник и вижу, какого он размера. Смотрю на дырочки для воздуха, которые пробил для меня в крышке Тед. Или не для меня? Я чувствую, как за толстой металлической дверью и резиновым уплотнителем угасает ответ. В моих внутренних органах, в косточках и плоти ворочается знание.

– Значит, уходя, ты никуда не уходишь, а остаешься здесь, – говорю я.

– Когда ты не можешь сюда забраться, значит, здесь я, – отвечает она, – думаю, мы сменяем друг друга по очереди.

Я размышляю о том, как Лорен спокойно лежит во тьме, слушая, как мы с Тедом обсуждаем наши дела, и говорю:

– Но ведь ты отсутствуешь уже больше месяца.

– Неужели так долго? Время здесь тянется медленно, и нельзя наверняка сказать, жива ты еще или уже умерла. Я тоже терзалась такими сомнениями. Но потом услыхала за стенкой тебя и подумала, что нет, пока еще нет…

– Ну и ну… – говорю я.

– Я пыталась с тобой говорить, – продолжает она, – для этого приходилось находить время, когда он не слишком сильно закрывал мне рот, когда спал и не слишком громко играла музыка. Писала записки. Подсовывала их ему в карман, в брюки, куда только могла… Ты их, похоже, не находила, но и он тоже, так что все хорошо. К счастью, он всегда пьян.

Я возмущаюсь, без всякой пользы, и наворачиваю по кухне круги. «Мне жаль, мне правда страшно жаль»…

Она вздыхает, и я опять слышу в ее голосе слезы.

– А тебе всегда жаль, – говорит она, словно вновь обретая свое старое «я», – ты только и думаешь, как бы сделать ему лучше.

– Ну и ну, как же он мог? – спрашиваю я. – Запереть вот так собственную дочь…

Она измученно, тихонько смеется.

– Ох, Оливия, когда ты только повзрослеешь. Я не его дочь.

– Но ведь ты называешь его «папой».

– Ну и что, когда я веду себя хорошо, он называет меня «котенком», но разве из этого следует, что я кошка?

Я вздрагиваю, бью хвостом и говорю:

– Котенком он называет меня.

– Знаю, – говорит она, – за эти годы кошек было много.

Я вспоминаю ночь, когда меня нашел Тед, маленьким котенком в лесу, когда нас с ним связала воедино веревочка. Манжеты его рубашки, забрызганные свежей грязью. Ускользающий запах на заднем сиденье машины, словно еще за мгновение до этого там кто-то сидел. Мягкая ткань, желтая в голубых бабочках. Он завернул меня в детское одеяло. Думаю, мне было бы неплохо поинтересоваться, что он делал в лесу с грязью на манжетах и детским одеяльцем.

– А ты давно здесь? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает она, – с детства.

– Значит, все это время.

Это примерно то же, что смотреть в зеркало, но потом обнаружить, что на самом деле перед тобой дверь. Я вполне могла бы убить Теда, точно бы могла.

– О боже, – шепчу я, – какой ужас.

– Ты не знаешь, что такое ужас, – говорит Лорен, и из ее груди вырывается тяжкий вздох, – я расскажу тебе, один-единственный раз и больше никогда.

– Когда-то я жила со своей семьей. Помню это не очень хорошо, потому что была тогда маленькой. День, когда он меня забрал, тоже не очень запомнился, разве что тогда было так жарко, что на тротуаре можно было жарить яичницу. Думаю, так любила говорить моя мама, хотя и не уверена. На самом деле меня зовут не Лорен. Но как именно, память уже не может мне подсказать.