Катриона Уорд - Последний дом на Никчемной улице [litres]

– Ты в этом не виновата, – говорит Лорен, стараясь меня утешить, и от этого у меня почему-то больше всего болит хвост, – порой бывает не так уж и плохо. Мне нравится розовый велосипед, на котором можно гонять по дому. Здесь есть телевизор. Он кормит меня, если, конечно, не злится.

Лорен тихонько хихикает.

– А иногда даже разрешает зайти в Интернет, но только под его присмотром.

Ощущения у меня в горлышке и хвосте будут похуже свалявшегося комка шерсти. Что здесь вообще можно предпринять? Я печально урчу . Мне всегда так нравилось быть кошкой, но теперь полной уверенности на этот счет больше нет.

– Будь у меня руки, тебя можно было бы вызволить, – говорю я.

– Если бы у меня, как раньше, были ноги, я бы сбежала и сама, – отвечает Лорен, – но ты, Оливия, все равно можешь мне помочь. Тебе надо сделать только одно.

– Да все, что угодно, – заявляю я.

– Сделай так, чтобы он включал тише музыку, – шепчет Лорен. – Ничего другого от тебя не требуется. Когда она орет, я не могу ничего делать. Он давно об этом позаботился. Ты слышишь меня? Ее надо выключить, а если нет, то по крайней мере сделать тише – настолько, чтобы я ее почти не слышала.

– Договорились! И что будет потом?

Сверху навалены груды свинцовых гирь и противовесов, напоминающих заброшенные замки в гиблом краю.

– Ты можешь меня отсюда вытащить, Оливия. Просто поступи так же, как ты поступаешь с Библией.

На тот случай, если со мной что-то случится, все это неплохо было бы записать, но мне не хватает смелости.

Сквозь покрывающую экран телевизора грязь Тед смотрит на ревущие автомобили, и уровень бурбона в его бутылке опускается все ниже и ниже. Проигрыватель при этом работает, женщина поет о тюремных решетках и любви. Он все больше обессиливает и затихает. Бурбон и усталость сплели вокруг него крепкие объятия и теперь клонят к земле.

Я мурлыкаю и иду к нему. Но вдруг останавливаюсь, вертикально вздымаю хвост и выгибаю спинку, превращаясь в арку. А когда в песню вступает банджо, истошно ору .

– Что с тобой? – тянет он ко мне руку.

Банджо заливается перезвоном, и я опрометью ныряю под диван.

– Какая же ты дурочка, – говорит Тед и включает другую песню, которая в исполнении такого милого голоса приобретает скорбное звучание.

Я ору под музыку – во всю мощь своих легких.

– Глупая киса, – говорит он.

Когда гнусаво бренчит банджо, я вторю ему долгой, утробной нотой.

– Да чтоб тебя! Ты что, серьезно?

Он убавляет громкость, пианино и женщина превращаются в призраков, нашептывая в пространство тихую мелодию.

Я опять протестующе ору и сдаваться не собираюсь.

– Слушай, Оливия, – говорит он, – я что тебе, лакей?

Но все равно еще больше убавляет громкость. Как по мне, так результат – лучше не придумаешь.

Я выбираюсь из-под дивана.

– Ага, – ласково говорит он, – вот и ты. Решила почтить нас своим присутствием, да?

Я прибегаю ко всем привычным уловкам, зная, что они ему очень нравятся. Выписываю вокруг его лодыжек восьмерки и мурлычу. Он наклоняется и щекочет меня за ушком. Я встаю на задние лапки и трусь головкой о его лицо. На миг задумываюсь о том, не решил ли он сыграть со мной злую шутку. Что ему мешает схватить меня за головку и крутить до тех пор, пока не сломается шея?

– Ну что? – говорит он. – Киса ты, киса.

От нежности в его голосе у меня по позвоночнику бежит какое-то смутное чувство – до самого кончика хвоста. Я сроднилась с ним в точности как со своей шелковистой шубкой или же с Мраком. Раньше мне казалось, что он меня спас, что мы практически стали частью друг друга. От этой мысли в горлышке першит, меня опять пробирает кашель.

– Что там у тебя? Косточка застряла или что? Давай я посмотрю.

Тед осторожно берет меня, сажает себе на колени и открывает мне рот.

– Да нет там ничего, – говорит Тед, – с тобой, киса, все в полном порядке.

Его рука ласково гладит меня по спинке, я млею и довольно урчу.

– Меня слишком долго не было, – продолжает он, – и мы проводили порознь чересчур много времени. Обещаю оставаться дома чаще. С этого самого дня.

В знак протеста я яростно урчу.

– Хочешь, чтобы я выключил телевизор? – спрашивает он.

Я мурлычу громче и уже открываю ротик, сказать, что мы от него сбежим, но тут же одумываюсь. А что, если он, как и Лорен, тоже понимает котов? В голову приходит жуткая мысль, что все это время он меня понимал.

– Надо опять сделать громче музыку, – сонно произносит он, но я взмахиваю хвостом и глажу его по подбородку.

Поскольку это уже далеко не первый раз, мне известно, как его умиротворить. У него, как и положено, закрываются глаза. Тед дышит медленнее и роняет голову и упирается подбородком в грудь. Я мгновение не свожу с него глаз, пытаясь его прочувствовать. Думаю, его таким кто-то или что-то сделало, хотя в данный момент это не имеет никакого значения.

Во сне Тед выглядит намного моложе.

– Я все сделала, – говорю я Лорен, – он уснул.

– Точно? – спрашивает она. – Ты уверена?

Я прислушиваюсь. Тед в дальней комнате дышит размеренно и глубоко. «Сейчас или никогда», – думаю я.

Ууууииииииууу. В голове вновь раздается вой, бешеной осой вонзаясь в уши.

– Да, – говорю я.

Потом трясу головкой и тру ушки.

– Видишь, где морозильник ближе всего подходит к кухонной стойке? – спрашивает она.

– Да.

– Видишь железку, которая на самом верху? Сбрось ее на его крышку, она, конечно, загрохочет, но не очень громко. Только не дай ей упасть на пол. Потом столкни ее с морозильника на стойку. Поняла?

Я киваю, вспоминаю, что она меня не видит, и говорю:

– Поняла.

Первая железка с лязгом скатывается с кучи. Будучи круглой формы, так и норовит покатиться дальше. Я хватаю ее лапками и сталкиваю на стойку. Потом еще одну. Следующая после нее тяжелая. Я слишком сильно ее толкаю, она соскальзывает с морозильника и тяжело грохается на пол, будто сотрясая весь мир. Мы обе замираем, словно покойницы. Я прислушиваюсь. Сквозь пронзительный гул в ушах это нелегко. У Лорен то и дело срывается дыхание. Тед в соседней комнате храпит.

– Он по-прежнему спит, – едва слышно от чувства облегчения говорю я.

Миг спустя Лорен говорит:

– Не роняй их больше, Оливия, договорились?

– Хорошо, – шепчу я, – больше не буду.

После этого соблюдаю максимальную осторожность. Последняя железяка, в самом низу кучи, настолько тяжелая, что когда я пытаюсь ее толкать, у меня болят лапки. Каждый дюйм дается ценой жутких усилий. Наконец она соскальзывает на стойку, с глухим стуком ударяясь о другие.

– Все, больше не осталось, – говорю я.

– Отлично, – отвечает она, – я иду.

Я зажмуриваю глаза и тихонько, горестно урчу. Мне почему-то страшно. Как она, интересно, выглядит?