Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Я поищу какую-нибудь работу в Варшаве. Нормальную работу. Могу делать то, что ненавижу. Могу работать в колл-центре. Могу работать в «Макдональдсе». Отдам деньги агенту, – произносит он, развернувшись ко мне спиной. Я слышала это уже пару раз,

но пытаюсь уговорить себя, что он никогда не произносил это таким решительным голосом.

– Я должна закончить, что начала, – говорю я.

– Ты всегда должна закончить то, что начала. А я – никогда этого не умею, – и он прав, как никогда.

Я прижимаюсь к нему. Он воняет сигаретами, даже я это чувствую, боже, сколько же он сейчас курит! Курит столько, что мне придется бросить.

– Видишь? Там, по той стороне озера. Достаточно пройти примерно километр сквозь лес: там есть река и Картонаж, – он снова тычет пальцем на то самое место у берега озера.

– Картонаж?

– Гизмо, тот парень, который убил Дарью. Ходил туда с приятелем. Потом рассказывал, что видел призрака. Призрака, который приказал ему это сделать, или как-то так, – отвечает он через минуту.

– Он признался?

– Можно и так сказать. Я не пошел на процесс, но отец пошел. По его словам, Гизмо сказал, что это его вина. Был в тяжелом шоке. Но признался, психиатр направил его в больницу, там он ждал приговора и там убил себя.

Он некоторое время всматривается в ту точку по другую сторону озера, словно сам хочет увидеть там некий призрак.

– Это вообще странное место, та часть леса. Недалеко от Картонажа стоит дом Ведьмака, – он вытирает руки о штаны. Снова закуривает. Проклятие, если он должен столько курить, то я немедленно брошу.

– Того безумца, что живет в лесном доме без электричества? – спрашиваю я, вспоминая, что говорила Агата.

– Может, поговорить с ним. Может, он что-то знает.

– Никто не хочет со мной разговаривать.

Я уже, пожалуй, стучала во все двери в Зыборке. Не впустили меня никуда. Давайте, мол, не будем. А отчего, мол, вы этим интересуетесь? Это все ерунда, тут ничего такого не происходит. Меня это не касается, дорогая пани. Спросите у кого другого. А то еще проблемы себе нарасспрашиваете. Это не так, но я вам не скажу – как. Я не знаю – как, полагаю, вон тот знает. Знаете, я вам скажу: лучше просто делать свое дело, знаете, прийти с работы, посмотреть телевизор, съесть обед с семьей. Так я же, отвечаю, и делаю свое дело. Ну тогда вам стоит сменить профессию, слышу тогда в ответ.

Миколай вдруг осматривается, вскидывает голову, словно что-то услышал.

– Что там? – спрашиваю я.

– Нет, кажется, птица, где-то далеко, – он качает головой.

На одну секунду, когда я его люблю, приходится десяток, когда я хотела бы, чтобы он исчез, чтобы сделался кем-то совершенно другим.

Я подняла его с земли, потому что так меня научили. Что людей с земли поднимают. Протягивают им руку. Впрочем, он выглядел человеком, с которым приключилась очень скверная история, причем – недавно, а не тем, кто находится на дне много, много лет.

Но еще я подняла его потому, что узнала. Я знала, кто он такой. Известный молодой писатель, который скатился на самое дно, торчит, пьет, утратил контакт с реальностью и обворовывает людей.

Я подняла его, потому что хотела написать о нем репортаж. Такова правда. Истинная. Миколай никогда об этом не узнает. Никогда ему об этом не расскажу.

Я приходила к нему потом, в психиатрическое отделение, по одной простой причине: все еще писала тот текст. Носила его в себе целыми днями. Лучшие нерожденные тексты – словно теплые камни, которые мы носим в животе. Я хотела знать все: отчего так случилось, почему он лежал на земле, на клумбе, среди белого дня, избитый, отчего миг назад пытался украсть кошелек.

А потом несколько месяцев я не могла закончить этот текст, мне оставался последний абзац. Хотя все в редакции знали, что я должна прислать этот текст. Ежедневно спрашивали, когда я намерена это сделать.

Но парень, который пришел ко мне через несколько месяцев, был уже кем-то другим. Он улыбался и был скромен. У него была чистая одежда, он говорил отчетливо, полными фразами, в которых одно цеплялось за другое. Как оказалось, он и правда был умным. Смешным. Рассказывал классные шутки и не смеялся над ними сам, первый. Сравнивал все со всем. За все извинялся, за все благодарил. Говорил тихо, голова его была покорно склонена, часто такая покорность бывает у людей, которые выходят живыми из потенциально смертельных несчастных случаев.

Спал он на диване, а я утром поняла, что влюбилась в парня, а не в текст. И сказала ему: «останься». И пошла с ним в постель. И только тогда уничтожила статью.

Она должна была называться «Все еще холодная вода». Теперь я думаю, что название было идиотским.

– Пошли домой, – говорит он.

Берет меня за руку.

– Сука, как бы я хотел отказаться от всего, стать свободным, – говорит Миколай тихо сам себе и, кажется, не отдает себе отчета, что произнес это вслух. Что это выпало из него случайно. Что он слегка пришел в негодность. Что – таким теперь будет всегда.

Сумерки. Фиолетовая стена наполовину затянутого тучами неба. Гжесь жжет что-то в металлической бочке на своей части двора. Говорит, что листья, старые бумаги, сухие ветки, мешки. Дым поднимается вверх ровным, едким столпом. «Листья так не воняют», – думаю я. Старая огромная куртка висит на нем почти до колен. Он потирает руки, дышит в них, сплевывает. Не смотрит на Миколая, который стоит неподалеку, курит очередную сигарету, что-то давит ботинком, а потом прячется в дом.

Я спрашиваю его о той девушке.

– Она должна сегодня прийти в участок. Составить признание, отозвать то, что сказала. Засвидетельствовать, что я никогда такого не делал, – он сплевывает на землю.

В этой куртке он выглядит как преждевременно постаревший мальчик. Только когда его тело наклоняется ближе к огню, видно, насколько оно напряжено и в тонусе.

– Агата поговорила с ее родителями. И родители, как понимаешь, напугали ее посильнее, чем Чокнутый и остальные.

– А сколько же ей лет? – спрашиваю я.

– Четырнадцать.

– И спит с одноклассниками? – я смотрю на него.

– Это нормально. А на что она себе айфон купит?

В окнах соседей на миг зажигается свет, но потом гаснет.

– Да и какие там деньги, так, смех один, – добавляет он.

Сразу после нашего приезда с Миколаем соседи то и дело приходили в дом Гловацких. Поговорить, выпить чаю или просто спросить, как оно. Или порой засовывали голову внутрь, нюхали воздух, пытаясь обнаружить что-то не такое, как у них. «Это, наверное, нормально в таком маленьком городе», – подумала я тогда. Теперь они не делали вообще ничего. Теперь, с самого пожара, они даже к калитке не подходили.

– Это же хорошо, – говорю я.

– Что блядует? – спрашивает он.

– Что даст показания.