Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Это неправда, что у детей воображение лучше остальных. Оно растет с возрастом. Миколай думает, что я не люблю лес, что он меня по какой-то причине отвращает, вызывает отторжение. Это неправда. Лес меня не отвращает. Лес меня пугает. Пугает то, что всякий раз, когда я туда вхожу, деревья выносят мне единогласный приговор по неизвестному делу; что в какой-то момент одно из них, специально для этого предназначенное, упадет на меня. Я боюсь, что все, чего страшилась в жизни, ждет меня за деревьями, сразу за границей темноты. Я боюсь, что никогда отсюда не выйду, потому что дорога изменяется с каждым моим шагом, ведя по кругу. Я боюсь, что лес – это единое живое создание, которое желает поймать меня в плен, поглотить. Я боюсь, что все леса на свете – это один-единственный лес. Стоя в лесу, я чувствую себя как в застрявшем лифте. Идя сквозь него, я чувствую себя как в темном подвале покинутого дома. Ад для меня – это вечное блуждание в лесу. Может, это фобия. Может – результат того, что в лицее мы с подругой как-то закинулись грибами и пошли в кино на «Ведьму из Блэр». Может, просто-напросто это воспитание в городских кварталах, где деревьев росло так немного, что у каждого была своя кличка.

– Кто, собственно, такой этот Ведьмак? – спрашиваю я. Чтобы сосредоточиться на чем-то другом.

– Ты ведь знаешь. Чокнутый, который живет в лесу, – отвечает Гжесь.

– Сколько ему лет? Чем он занят? Отчего живет в лесу?

– Не знаю, сколько ему лет, никто не знает, – говорит, подумав, Гжесь. – А что он делает, так тут у каждого своя теория.

Я думаю о звуках и голосах, что куда-то исчезли, утонули в лесу, что кто бы ни издавал эти звуки, лес сумел его проглотить.

– Я говорил: не настраивайся, что он тебе чем-то поможет. Он прекрасно знает этот лес. Но я не знаю, сумеет ли он пересказать, что в нем видит. – Гжесь замолкает, потому что вскрикивает; сперва вскрикивает, а потом до меня доходит причина крика – две пары ног в грязных джинсах в кругу света, а потом два лица, которые на миг, прежде чем заслоняются руками, кажутся странными, мертвыми, раздавленными.

– Не в глаза, – говорит одно лицо. Я выдыхаю с облегчением. Это тот молодой голос.

Гжесь опускает фонарь. Это парень и девушка. Им, похоже, лет по двадцать. У девушки длинные, крашенные в иссиня-черный цвет волосы, короткая куртка, высокие полуботинки. В волосах трава, листья. Она напугана.

– Это вы тут так орали? – спрашивает Гжесь.

– У нас машина сломалась. Аккумулятор сел. Не перебросите по кабелю? – спрашивает парень. Черные, короткие волосы. У их линии, на лбу – шрам в форме полумесяца. Парень кажется тонким, но явно ходит в качалку, подчеркивает это облегающей одеждой, у него расцарапанные, опухшие руки, он выглядит смешно, словно кто-то накачал его воздухом.

– Что вы тут вообще делаете? – спрашивает его Гжесь.

– Помоги, а? Это машина отца. Оставлю в лесу – он меня прибьет, – отвечает парень.

– Мы искали ту ведьму, – говорит девушка. Она пьяна. Это она кричала. Парень, должно быть, ее пугал.

– Какую ведьму? – спрашивает Миколай.

– Ну ясно какую. Ту, которую видел тот парень, который убил… сука, сорри, я в говно, – девушка теряет равновесие, в последний момент хватается за куртку парня.

– Пошли дальше, – говорит Гжесь.

– Тут ее нет, – говорит Миколай.

– Помоги мне, ну. Отец меня прибьет, – парень смотрит на Гжеся. У него большие перепуганные глаза по пять злотых размером.

– Все нормально? – спрашиваю я у девушки.

Она медленно кивает, а парень отвечает за нее.

– Нет, у нее заскок.

– Я и правда слышала, – говорит девушка. – Правда кто-то звал. Не хочешь верить – не надо.

– Кто звал?

– Где-то в лесу. Кто-то звал. Словно из-под земли. Недалеко, – говорит девушка.

– Меньше пейте, сука, – Гжесь раздраженно идет вперед еще быстрее, оставляя девушку и парня в темноте за нами; я еще слышу, как парень что-то кричит нам, но не знаю, что: лес глотает отдельные слова. Наверняка просто зовет нас.

– Значит, это теперь такая городская легенда, Гжесь? Гизмо? Дарья? Та ведьма? – спрашивает Миколай. Он нервничает. Его брат не реагирует, словно ничего не слышит; отводит свет с дороги, начинает вести им по обочине, похоже, ищет поворот в лес.

– Здесь, – говорит через минуту, чуть сходя с дороги, подходя к одному из деревьев; из темноты выныривает прибитое к стволу нечто, маленький крест; свет стекает вниз, под деревом видна одинокая, сгоревшая кладбищенская свечка. Гжесь входит в лес. Мы идем следом. Медленно. Я вытягиваю телефон из кармана, сама начинаю светить себе под ноги.

– Слушай, люди уже тогда мололи языками. И сейчас мелют. Такого не удержать. Это как река. Можешь чуть изменить ее течение, поставить дамбу. И все. Но она продолжит течь, – свет от фонарика Гжеся годится теперь только в том смысле, что дает представление о том, куда мы идем, не больше. Я не вижу впереди почти ничего, самое большее – какие-то фрагменты деревьев.

Мне кажется, что темнота – вечно голодная Темнота – это энтропия, а энтропия всегда выкручивает на максимум. В лесу я боюсь того, что он бесконечен и всеяден, что если я не сбегу из него, то все существующее моментально сделается лесом.

– Ищут ведьму, верят, что Гизмо все еще жив, сбежал из психбольницы и ходит по лесам, и вот-вот кого-то еще убьет. Кто-то говорил такое в магазине, Агата рассказывала вчера, когда вернулась, что Мацюся и ксендза именно Гизмо и убил. Гизмо или ведьма, – Гжесь останавливается, разворачивается вокруг собственной оси вместе со светом, но вокруг нас – только лес.

– Люди – трёхнутые дебилы, – говорит Миколай.

– Ага, и не только здесь, – отвечает Гжесь.

Молчит еще некоторое время, крутится, раз за разом ослепляя нас, словно шутки ради. И вдруг останавливается.

– Кажется, мы на месте, – говорит.

Мы движемся дальше. Кора и веточки хрустят под ногами, словно мы топчем скорлупу огромного яйца.

Между деревьями я вижу словно бы растянутую за ними серую, неприметную материю. Только через пару шагов понимаю, что мы приближаемся к дому. Темные, пустые окна – дыры в неровной кирпичной стене. По мере того как мы подходим, становится уже заметен цвет, кирпичи делаются ржавыми, грязно-красными. Вокруг совершенно тихо.

В паре метров от дома Гжесь машет рукой, чтобы мы остановились. Тут тихо. Потом я слышу шум, не знаю, это деревья или моя кровь, но я точно слышу собственное сердце. Мы так близко, что я вижу: окна и правда – дыры в стене, стекол нет, остатки сломанных фрамуг напоминают старые, сломанные кости.

– Поосторожней, у него есть собаки, – говорит Гжесь.

И правда, с другой стороны дома слышно рычание, потом горловой лай. «Это старые и большие собаки», – думаю я. Гжесь делает пару шагов назад, Миколай нервно осматривает землю, хватает первую попавшуюся палку.