Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Я удивлен, что отец запомнил хотя бы одно предложение из моей книжки, удивлен настолько, что на миг забываю обо всем остальном.

– И я был на него зол, скажу вам так, – говорит он теперь с истовостью настоящего политика, его собственные слова распухают в нем, не помещаются в горле, в грудной клетке. – Я был очень зол. Как он мог так опустить мой город? Наш город, в котором мы все живем, существуем, неважно, сколько людей отсюда выехали.

Вижу, что он посверкивает, что сотни капелек блестящего пота появляются на его выбритом черепе.

– Но теперь мне кажется, что Миколай был прав, – говорит отец. – Тут есть зло. Тут, среди нас. Оно есть и хочет нас заразить. Превратить в стадо больных коров. Вот чего хочет это зло. Чтобы мы молча ходили в навозе, на все соглашались. Чтобы мы были такими же злыми, как это зло, но – глупее. Чтобы нами можно было управлять.

Люди рукоплещут еще сильнее. Пустые пластиковые стаканчики падают на землю один за другим.

Я вижу, как Винницкий разговаривает по рации, вижу, как в нашем направлении едет еще одна машина. Только когда она подъезжает ближе, я замечаю, что это большой, новый темно-синий «рэндж ровер», машина, которая стоит примерно столько же, сколько замок в Зыборке.

– Вот только это зло – оно не под землей. Оно за теми деревьями, – отец показывает вход в ресторан.

Винницкий, нервничая, смотрит в сторону, откуда они прибыли, словно ожидая подмоги. Из «рэндж ровера» выходит несколько мужчин. Кто-то из людей оглядывается на них. Издалека мужчины выглядят так, будто собрались на маскарад: длинные плащи, шляпы, один держит в руках трость. Некоторое время они совершенно ничего не делают.

– Но мы – не злые. И сегодня мы тоже не будем злыми. Мы не хотим насилия. Госпожа бургомистр может нас не бояться. Пусть она лучше боится себя и своих бандитов! – выкрикивает отец.

Чувствую, как его ладонь сжимается на моем плече, словно огромные щипцы: так сильно, что вот-вот треснут кости, и я вижу, как под ним подламываются колени, и как он снова кладет ладонь на грудь, и как Добочинская делает к нему шаг. Но потом он выпрямляется и снова стоит: неподвижно, твердо, на широко расставленных ногах, словно бы ничего не может его опрокинуть.

Вторая машина полиции въезжает на улицу. Потом – третья. Площадь, паркинг, воздух и деревья начинают танцевать в немых сине-красных отблесках.

– Томек, прошу! – кричит Винницкий. – Я тебя очень прошу!

– Вали отсюда! – кричит Кафель. – Вали отсюда! Прочь!

Я понимаю, что все время слышу ту диско-песню. Что она закольцевалась в воздухе, танцует между нами, словно ветер.

– А что, Кафельский? Снова мне дом подожжешь? – спрашивает отец.

И тогда Кафель хватает отца за куртку, дергает, отец упирается, он сильнее, Гжесь минует меня, кидается на Кафеля с кулаками, Порчик перехватывает его на лету, люди принимаются кричать, я вижу краем глаза, как Мачеяк, весь красный, проталкивается сквозь толпу, и вижу, как Кафель толкает отца к ступеням, как отец уже готов упасть, вижу, как он почти ударяется головой о ребро одной из ступенек, вижу, как Агата заслоняет глаза Йоасе, слышу крики, вижу отца, но отец не бьется головой о ступеньку, потому что в последний момент я хватаю его за руку, так сильно, как только могу, и тогда слышится выстрел, и все останавливается, наверняка как всегда, когда слышится выстрел, но этого-то я толком не знаю, поскольку выстрел слышу впервые в жизни.

Люди паникуют, толкаются, бегут в сторону своих машин, но мужчина кричит:

– Хойт!

Полицейский, я, Гжесь, отец – все мы как замершие куклы, остановившиеся на половине движения. Мужчина – цыган. Он толстый, ему за шестьдесят, в плаще он выглядит как нью-йоркский мафиозо из плохого фильма про нью-йоркских мафиозо – может, именно это для него и было важно.

– Бросай оружие! – кричит Винницкий.

– Выбуйеде! – орет мужик в его сторону и сплевывает.

Мужчина проходит сквозь толпу так легко, словно люди на паркинге – просто воздух. Поднимается по лестнице, делая длинные шаги; когда идет, то чуть покачивается. При его виде Кафель и Порчик отступают на шаг.

– Я Тобек, – протягивает он руку отцу.

– Я знаю, кто ты, – отвечает тот.

Мужчина, который представился Тобеком, приставляет оружие к голове Кафеля. Это серебристый пистолет с гравированным узором вдоль ствола, я не могу его различить, хотя всматриваюсь изо всех сил. У мужика под плащом расстегнутая рубаха, а под ней – серебряная цепь. Оба эти предмета, цепь и пистолет, выглядят так, словно мужчина купил их в комплекте.

По толпе проходит тихий стон, но тогда отец поднимает руку, при виде ее стон стихает.

– Открывай дверь и давай сюда этого сукина сына Кальта, малало , – говорит Тобек, его польский слегка носовой, но четкий, как презрение и гнев в маленьких черных глазах.

Только теперь я смотрю на дверь. Она тяжелая, грязная, выглядит как врата в Мордор. Совершенно не кажется, что при открытии ее на нас выльется запах жира и жарки, стена пота и духов, дискотечный ритм, что, мол, воля и свобода, потому что был у матери сынок, а Бронек увел кольцо золотое, а попугайчик делал «ту-ту-ту».

– Тобек, будь на моей стороне. На нашей, – говорит отец.

– И отчего бы мне быть на твоей стороне? У меня сына из дома выволокли. Мать его и сестры плакали. Вон те суки, которые там стоят, его выволокли! – Тобек показывает пальцем на Винницкого, тот сейчас совершенно на нервах, превратился в ударенный током холодец.

– У нас тоже есть оружие, Тобек. И сейчас выйдет неловко! – кричит с его стороны второй мужик, муж Добочинской.

Отец подходит к Тобеку и делает что-то невероятное: кладет руку на его предплечье, которое заканчивается гравированным серебряным пистолетом, и говорит снова, твердо и решительно:

– Ты должен быть на нашей стороне, Тобек.

– Поляк, ну, сука, ты и поляк, – Тобек качает головой, вроде бы не веря.

Я поворачиваюсь к людям. Они сердитые, замерзшие и послушные отцу. Но еще им интересно. Смотрят как вечерний фильм на «Полсате». Это лучшее развлечение, которое у них было в Зыборке со времен снайперов на крышах.

– А теперь, дебил, открывай дверь, – говорит отец Кафелю, а тот видит в его глазах нечто, что еще хуже пистолета, и открывает дверь в Мордор.

Изнутри вырывается громкая, хриплая, живая песня, текст ее, кажется, о том, что девушка танцует и пламенно целует. За дверью открывается коридор, устеленный толстым ковром, со стенами, обитыми деревянными панелями; на стенах видны головы кабанов и оленьи черепа; в конце коридора – еще одна дверь, на этот раз обычная, застекленная. За ней видны столы, обстановка, свет, деревянные стропила, колонны, видно мужика, который жарит куски мяса на большом, выставленном в центре помещения гриле. Видно десятки людей в вечерних одеждах, которые жрут, пьют или дергаются в ритме эстрадной мелодии. Они еще не имеют ни малейшего понятия, что мы вошли внутрь, о том, что происходит снаружи.