Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Отец поднимает торт со ступенек.

– Пойдемте, Миколай, Гжесь, пойдемте. Будете свидетелями. Юстина, ты тоже. Ты тоже, пойдем, – он протягивает руку Юстине, словно помогая ей перепрыгнуть лужу при выходе из машины.

– Ты только возвращайся, – кричит Ольчак, я слышу его даже здесь, он кричит изо всех сил. – Только возвращайся!

И толпа снова начинает рукоплескать, на этот раз еще громче. Стикс форсирован.

– Ольчак, пойдем! – кричит отец. – Агата, пойдем! Возьми Йоасю, пойдем!

Краем глаза, еще до того, как мы входим, вижу остальных цыган, наверняка сыновей и кузенов Тобека, которые оттесняют от нас Кафеля и Порчика.

Люди внутри замечают нас только через какое-то время. Когда смотрят на нас, то склоняют головы, будто удивленные собаки; у мужчин – красная кожа, их рубахи в мокрых пятнах, последние несколько часов у них был роман с высоким кровяным давлением, когда они жрали под эстрадные песенки то жирное мясо, которым все тут пропитано. Лица их женщин покрывает телесного цвета штукатурка, в своих платьях, шалях, париках, коках и «перьях» в волосах они выглядят словно клонированные. Они смотрят на нас, а потом переглядываются, как будто их внезапно удивляет собственная схожесть. Столы прогибаются от тарелок, графинов, мисок, водки, супов, кусков мяса, поросят, колбасы, пирогов, которые уже начинают медленно стекаться друг к другу от жары, чтобы через пару часов создать общую вонючую жижу из жира, теста и сахара.

На сцене стоит набриолиненный парень в куцем пиджаке, наброшенном на белую футболку с глубоким вырезом, открывая немалый шмат морковной бритой груди. Увидев нас, он не перестает петь, но атмосфера растерянности передается и ему, он теряет рифмы, глотает слова, теряет равновесие.

– Добрый день и добрый вечер! – кричит мой отец. Агата подходит, кладет ему руку на грудь.

Гжесь приближается к столу, к одной из женщин, которая усиленно изображает заинтересованность своей тарелкой. Улыбается. Берет двумя пальцами отбивную из этой тарелки, нетронутую, сует в рот, начинает жевать.

– Слушаем вас, – говорит дурачок со сцены, поскольку больше никто не отваживается заговорить.

– Вы, Марек и Вацек, продолжайте, не станем вам мешать, – говорит мой отец и идет вперед.

Идет в сторону самого дальнего стола. Его никто не останавливает. Он обходит людей так, словно те – невидимы. Лишь чуть-чуть кренится в сторону, в правой половине его тела есть легкая скованность, но вижу это только я, я и Гжесь. Идет ровно и, выпрямившись, словно капрал.

– Добрый вечер, госпожа бургомистр, – говорит мой отец женщине, которая настолько же натянута и плоска, как ее предвыборный плакат, и еще сильнее обеспокоена, чем на похоронах Берната. Рядом с ней сидит лысеющий мужик в форме огромного мяча, с седыми усами, прицепленными над толстыми, напоминающими двух жирных червяков губами. Мужик как раз засовывает себе в рот кусок кровяной колбасы и даже не смотрит на моего отца.

– Простите? – отвечает бургомистр.

Она злая, на нервах. Начинает понимать.

– Всего наилучшего, – говорит ей мой отец и ставит торт на стол, перед самым ее носом, между ней и кем-то, кто сидит напротив нее, и только когда он поднимает голову и серебряный цвет отражается от красного воздуха, словно отблеск кровавой луны, я понимаю, кто это.

– Приглашаем вас наружу, – повторят мой отец. – Жители Зыборка хотят, чтобы вы поблагодарили их за подарок.

– Вон отсюда! – кричит Кальт, встает и орет. – Verpiss dich! [106] Вали отсюда! ( Нем .) Вон отсюда, засранец! Это частная вечеринка. Тут люди развлекаются, серьезные люди. Вон, сука, отсюда!

Отец не обращает на него внимания, по крайней мере пока что. Смотрит в глаза бургомистерше, та пытается отвести взгляд, но отец пришпиливает ее взглядом к стулу, словно гвоздями.

– Вали, сука, отсюда! – повторяет Кальт, кидает вилку на стол. Когда он злится, то теряет весь холод и перестает быть грозным, начинает напоминать старого, линялого пса, который лает на кроликов.

– Я и мои избиратели благодарим тебя, господин Гловацкий, – отвечает Булинская. Одновременно нервно, компульсивно вытирает жир с губ.

– Ах, совсем забыл. Это моя семья. Сын Миколай, Юстина, его жена, Гжесь, – отец показывает всех с притворной гордостью, словно и правда представляя нас большущей шишке. Моргает. Я вдруг понимаю, что это моргание у него – проявление высочайшей сосредоточенности; он моргал точно так же, когда смотрел бокс.

Все смотрят в нашу сторону. И вдруг тот, с червяками вместо губ, скорее всего муж Булинской, показывает пальцем на Тобека, который продолжает стоять рядом неподвижно, как черный памятник, и спрашивает:

– А это тоже ваша семья, господин Гловацкий?

– Спрячь этот вонючий грязный палец, – говорит ему Тобек.

– Raus! – снова орет Кальт. – Raus!

– Немец, еб твою, сука, мать, – говорит Тобек и снова вынимает пистолет и целится в Кальта, и тогда все в зале принимаются орать. Все, кроме Кальта, потому что тот при виде оружия странно успокаивается, лицо его расслабляется, черты делаются мягче, кулаки разжимаются.

– Ты говорил, – шипит Тобек. – Ты говорил.

– Я просил тебя. Просил тебя, – напоминает Тобеку отец, словно тот – его внучок-переросток, но Тобек на отца не смотрит. Отец снова теряет на миг равновесие, хватается за стол, но люди этого не видят, все глядят на оружие в руках Тобека, словно в скрижали с десятью заповедями. Кальт глубоко вдыхает и совершенно расслабляется.

– Ich habe eine auch , [107]– говорит, глядя на оружие.

– Эй, – Гжесь кладет Тобеку руку на плечо, но цыган этого не замечает.

И поворачивается в сторону бургомистерши, которая уже успела превратиться в столп, в обтянутый резиной пенек, вместе с остальными гостями – может, кроме шансонье с морковной грудью, который успел присесть на сцене и схватиться за голову, словно вспоминая нечто из уроков гражданской обороны.

И Юстина вырывается из этого момента окаменения, хочет схватить Тобека за руку, выбить у него пистолет, потому что Тобек, особенно в профиль, и правда выглядит так, словно вот-вот готов выстрелить. Но я знаю, если Юстина сделает это, Тобек выстрелит. А потому встаю перед Кальтом. Заслоняю его. Отвожу волосы со лба. Смотрю Тобеку в глаза. Они темные и яростные, но дружелюбные, вот только мне до пизды его дружелюбность, если уж я впервые в жизни стою перед человеком, который целится в меня из оружия, поскольку хоть я и заслонил Кальта, Тобек пистолет не опустил. В некотором смысле он теперь держит его уверенней.

Ты – Каратель. Смотри ему в глаза. Не смотри на оружие. Ты – Каратель.

– Мой отец вас о чем-то попросил. Давайте без глупостей, – я стараюсь смотреть Тобеку в глаза, а не на его оружие.