Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Я смотрю на пол машины. Тот все еще покрыт ковром из пепла и бесконечного числа окурков.

– Естественно, я бы такого не сделал, – продолжает он. – Ну ясно, сука, что не сделал бы. Но, может, тогда бы она задумалась. Отреагировала бы. Сделала хотя бы что-то. Может, поплакала бы. Хоть что-то. Потому что, когда б я просто разбился, разъебался бы тут, говорю тебе, ей бы и дела не было. Она на того уже «отец» говорит. Или «папи», или как там они, нахер, говорят. Она поверила во все это, сука, как в Коран.

Мы едем назад. Въезжаем с другой стороны, не через боковые улочки у костела, но по главной дороге, где лес с обеих сторон начинает уступать предприятиям и покрытым кучами древесины площадкам.

– Это фабрика Берната, – говорит Гжесь, показывая на один из корпусов, белый, грязноватый параллелепипед, с жестяным козырьком над входом, с ровной черной надписью БЕРПОЛ на желтом фоне.

– Когда-то же между вами было все о'кей, да? Это, наверное, хуже всего: в такой ситуации вспоминать, что между двумя людьми когда-то могло быть что-то хорошее? – спрашиваю я.

Предприятия уступают место частным домам, которые расположены на все более равных расстояниях друг от друга.

– Было, и что с того? – отвечает он.

Мы останавливаемся перед опущенным железнодорожным шлагбаумом.

– А как вы познакомились?

– Я всегда ее знал, – отвечает Гжесь.

– Она тоже из Зыборка?

В суде она казалась человеком, забетонированным изнутри. Я думала, не попадет ли такая ненависть рикошетом в детей. Можно ли настолько не переваривать мужчину и одновременно любить его детей? Но, может, только бездетная женщина и задает себе такие глупые вопросы.

По колее едет длинный товарняк, ржавая змея одинаковых цистерн, с одинаковой эмблемой язычков пламени в круге.

– Да, неподалеку отсюда, – говорит Гжесь.

– И как вы познакомились?

– В Торуне. Кажется, я тогда снова пытался учиться. А может, уже и не учился, но все еще вкручивал отцу, что учусь. Знаешь эту историю. И нашу тоже знаешь, потому что все они одинаковы. Она была младше меня. Только что приехала учиться. Была в клубе, и я был в клубе. Мы проговорили, что мы оба из Зыборка, и пошло.

– И что, залетели? – спрашиваю я, кажется, Миколай рассказывал нечто подобное.

Поезд проходит. Шлагбаум поднимается, медленно, с упорством больной руки. Мы едем.

– Нет, – качает Гжесь головой, а потом впервые с того времени, как мы едем, глядит на меня. – Не залетели. Мы любили друг друга. Мы хотели иметь детей.

– И как же вы так все просрали?

Он не отвечает – только оглядывается. Словно почувствовал, вынюхал, заметил нечто, чего я не вижу, что-то скрытое в воздухе, спрятанное на пустых улицах под стальным небом. Мы минуем ряды супермаркетов, поликлинику, доезжаем до главного кольца в городе, совершенно одни.

– Как? – спрашиваю я снова, когда он поворачивает к больнице.

Тогда на лестнице у Томаша случился инфаркт. В рамках неотложной помощи его доставили в Ольштын, где сделали сцинтиграфию. На следующий день его снова перевели в Зыборк: Добочинская хотела, чтобы он находился в ее отделении.

– Смогли. Все можно просрать, – говорит он, когда мы останавливаемся у больницы.

– И как думаешь, кто это сделал? – я смотрю на него, а он глядит вперед, сосредоточенный, держа ладони на рулевом колесе, словно продолжает рулить.

– Я, потом она, а потом снова я, а потом снова она, – отвечает тихо. И добавляет, словно бы сам себе: – Что тут, сука, происходит?

И прежде чем я успеваю спросить, о чем он, потому что паркинг перед госпиталем – обычный бетонный паркинг с несколькими машинами и осиротевшей, пустой «скорой», Гжесь выскакивает из машины, вообще на меня не глядя.

Я бегу следом.

Они вырастают перед глазами внезапно, уже внутри. Картинки, которые кто-то подсовывает мне под нос. Агата, Миколай. Все внезапно, в последний момент перед столкновением, выпадают прямо из воздуха. Стоят, но стоят так, словно бежали. Это всегда заметно по лицам – что-то случилось. Я даже не понимаю, что мелькает у меня в голове: это игра с отрицательной суммой, все мы шли именно к этому моменту, медленно, очень узкой тропинкой, безо всяких там перекрестков и ответвлений.

Узкой, словно этот пустой, воняющий лизолом коридор.

Агата белая, словно бумага. Едва стоит. Несколько отвратительно долгих секунд я уверена, что Томаш мертв. Даже начинаю прикидывать, что это значит для меня. Начинаю перебирать, что должна чувствовать. Но после короткого раздумья понимаю, что не должна выбирать. Я чувствую несправедливость. Да, несправедливость – это эмоция. Безмерно конкретное чувство. Начинается болью в горле, словно ты проглотил гвоздь.

Это несправедливость, если вдруг внезапно и преждевременно умирает человек с характером тарана, потому что роль тарана – пробивать стену, а не распадаться во время такого пробивания.

Мы продолжаем стоять в совершенно пустой больнице. Агата держит меня за руку так сильно, что от ладони вот-вот отольет вся кровь.

– Он умер? – спрашиваю я вот так с места, сквозь стиснутое горло.

– Нет, – отвечает Агата. – Не умер.

– Ну так пошли к нему, – говорю я.

– Мы не можем к нему пойти, – отвечает Миколай.

Миколай смотрит на Гжеся, а тот – на Миколая, и в этом взгляде похожих глаз есть попытка телепатии, возможно, вполне удачная, потому что Гжесь продолжает стоять, все еще не задавая никаких вопросов.

– Его тут нет, – отвечает Миколай.

Агата сползает по стене и садится на пол. Делает это потому, что у нее нет сил встать. Миколай берет ее за руку и с трудом поднимает. У Агаты дрожат руки. Из кармана куртки она вынимает маленькую бутылочку.

– Я знаю, что не должна этого делать, – говорит, извиняясь.

– Должна, и – нахуй все, – говорит Гжесь.

Агата пьет. Это молчание длится несколько секунд. Эти секунды похожи на тетиву.

– За что? – спрашивает наконец Гжесь.

– За убийство Берната, – говорит Миколай.

– Как?

– Пришли и забрали.

– Когда?

– Несколько минут назад. Не знаю, – Миколай качает головой в знак того, что и правда не знает.

– А Добочинская? – спрашивает Гжесь. Каждый вопрос он задает все тише.

– Добочинская поехала с ним, – говорит Агата.

– Куда?

– Кажется, в Ольштын. Надели наручники, приказали одеться. Добочинская орала так, словно это ее забирали. Говорила, что не отпустит его. Что он после операции и должен принимать лекарства, и что у него осложнения, – у Миколая тон автоматического секретаря. Он старается говорить по сути. У него красные глаза, у всех – красные, белки покрыты сеткой лопнувших сосудиков, словно бы они позаражали друг друга одной и той же болезнью.

– Так его Зыборк взял или Ольштын? – спрашивает Гжесь. Говорит по-другому. Спокойнее. Тише. Словно он превратился в Томаша, перенял его функцию.