Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Вместе. Были такие, которых я никогда не видела, потому – наверняка и Ольштын. Эта сука Винницкий зачитал права. И наручники надел, – шепчет Агата.

– И как они ему это навесят? – спрашивает Гжесь.

– Точно так же, как у тебя забрали детей, – отвечаю я. – Просто найдут кого-то, кто скажет, что нужно, – я не хотела этого говорить, но сказала. Потому что должна была сказать. И точно так же не хотела спрашивать, что теперь. Но именно я должна спросить, что теперь. Полагаю, такова уж моя роль во всем этом. На узкой тропе, которая идет в одном направлении. – И что теперь?

– Ты говорила, что так будет, – отвечает Миколай. – Говорила. В машине. В тот вечер, когда мы были в Подзамчье. Только раньше.

Я говорила, что так будет, потому сейчас не говорю уже ничего.

– Он сказал ехать к Брачаку. Крикнул мне: езжайте к Брачаку. Именно так и крикнул, – теперь Миколай садится на пол. Все с тем же успехом могло случиться пару часов назад, которые они простояли тут, в коридоре, безо всякого чувства времени.

– Езжайте к Брачаку и проводите референдум. Так он сказал. Так крикнул, – говорит Миколай и, кажется, улыбается, глядя на черное пятно в конце коридора, который, похоже, и не думает кончаться.

После ночи – день. После дня – ночь. После ночи – день, после дня – ночь, после ночи – день, снова, по кругу, после дня – ночь, после ночи – день. После дождя – солнце, после солнца – дождь, после зимы – лето, после лета – зима, после ночи – день, после дня – ночь. Снег хрустит под ногами. Доходит до коленей. Повторяй, словно розарий, по кругу, зная, что оружие – при тебе. Повторяй, повторяй: после ночи – день, после дня – ночь, после ночи – день, после дня – ночь, после каждого шага. Ты не ел вот уже четыре дня. Ты суешь себе в рот снег, от которого деревенеет лицо, от которого у мышц нет уже сил двигаться. Кто ты? Где ты? После дня – ночь, после ночи – день, после дня – ночь, после ночи – день.

Пистолет, «лангенхан» [111] Облегченный пистолет малого размера; в Первую мировую войну использовался офицерами как «вспомогательное оружие»; имел небольшой размер, легко помещался в кармане. , старый, капризный, не понять, выстрелит ли он вообще. Но – по крайней мере, он есть. Виден издалека. Издалека видно, что у человека есть оружие, но вовсе не должно быть видно само оружие. Видна только стойка, видно, что одна рука тяжелее другой, что кулак на чем-то сжат.

Ноги идут вперед, несмотря ни на что. Держат. Ты думаешь о вещах, чужих для спящих в постелях людей. Эти вещи, эти дела – их сложно описать языком, который тяжестью лежит во рту, ненужный, еще сильнее охлаждая тело. Многие из этих дел – это жар. Когда ты притрагиваешься рукой к голове, то будто притрагиваешься к горячему котелку. Тепло утекает молниеносно. Но ноги все еще идут. Это странно. Это хорошо.

Рюкзак тяжелый, у тебя хороший купец. Шел ты из Хожеле [112]. В Хожеле было хорошо. Ты уже не помнишь, тело не помнит, но было хорошо. Карты, водка. Сено, золото. Кружится голова, кто-то падает на землю. Под периной – тепло шлюхи. Ты отправился без раздумий, потому что так нужно, раздумья – это смерть. Ты знал, как пройти и где. Сделал подкоп под колючей проволокой, как всегда. Рюкзак пошел первым. Словно при прыжке в едущий поезд. Человек всегда идет за рюкзаком следом.

И все было бы хорошо, но на миг перестало быть, и теперь ты за это платишь. У тебя были сало, водка, нож. Теперь у тебя нет сала, водки, ножа. У тебя есть пистолет, который сам может тебя застрелить, потому что чека кожуха и затвор соединены винтом. А тот выпадает. Может попасть в глаз. Пистолет, который скорее убьет тебя, а не того, в кого ты целишься.

У тебя был рюкзак, у тебя все еще есть рюкзак, потому что рюкзак – это деньги, но ты все меньше веришь в деньги, с каждым следующим шагом, с каждым следующим погружением ноги в снег ты чувствуешь, что, возможно, в этой тяжести нет ни смысла, ни стоимости. Что ты ползешь с ним по снегу, как дурак. Не веришь в то, что увидишь деньги. В них нет смысла, потому что даже если бы ты их сейчас получил, до последней марки, все равно отдал бы все за кружку кипятка и кусок хлеба.

Выстрелы ты услышал в последний миг. В последний миг – не значит, что слишком поздно. «Слишком поздно» означало бы, что ты уже мертв. Просто – в последний миг. Может, за тобой шла какая другая группа, побольше. А может, они заметили только тебя, одного. Пули свистели у твоей головы, словно вокруг танцевали дети, дующие в деревянные свистульки. Ты не бросил рюкзак. Бежал с ним, хотя рюкзак – это тридцать килограммов. Тогда ты еще мог представить себе деньги. Еще умел считать. Человек быстро перестает уметь считать. Хватит холода, хватит голода, хватит жара.

Есть голос, что звучит в голове, поет, говорит: оставь его, оставь его. Голос просит тебя: оставь. Если не оставишь – умрешь. Оставь. Где-то – Илава [113] Город в Мазурии, примерно в 50–60 километрах от Хожеле; бывший немецкий Эйлау; в межвоенный период принадлежал к Пруссии. . В Илаве ты выживешь, потому что в Илаве есть трактир, постель, там позовут врача, врач даст лекарство.

Ты не знал, польские это пограничники или немецкие. Не имело значения. Наверняка немецкие. Польские не стреляют так быстро. Ты старался не бежать куда глаза глядят, не терять силы. Старался найти то, что оставил для тебя твой предшественник. А может, и ты сам когда-то, только уже не помнишь. Навес из дерева и мха, прицепленный к стволу как большой гриб. Ты высмотрел его в сумерках. Еще не было настолько холодно. Развел огонь. Сперва сидел в темноте, пару часов. Потом развел огонь. Маленький, чтобы тебя грели раскаленные угли. У тебя была фляга водки и кусок сала размером в кулак. Ты ел сало и тянул водку, и держал руки и ноги около горячих углей. Ждал, кажется, дня четыре. «Кажется» – потому что дни в лесу, у земли, в снегу сливаются в магму. Серую и холодную, как чистилище. Именно потому ты повторяешь: после ночи – день, после дня – ночь, после ночи – день, после дня – ночь, чтобы помнить.

Четыре дня, потому что четыре дня они будут ходить и искать, а потом успокоятся, устанут, им надоест, вернутся к себе, поймут, что потеряли. Через четыре дня ты встал и пошел дальше.

Был голодным, замерзшим и больным. Но сейчас ты думаешь, что тогда ты еще был, по сути, сыт, здоров и согрет. Город где-то недалеко. Наверняка недалеко. Пассенхейм, Ольтерсбург. Наверняка. Бледный газовый свет городка с тем же успехом мог оказаться отблеском дня, что остался под твоими веками и теперь смеется над тобой, над твоей болезнью, твоим холодом.

Оставь рюкзак, говорит голос, потому что следующие километры ты уже не пройдешь. Не убьет тебя пуля пограничника или волк, сам себя убьешь. Оставь рюкзак.