Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Едете к отцу? – спрашивает Каська.

– Гжесь едет, – отвечаю.

Каська кивает.

Очередь движется вперед, вся вместе, на один шаг. Я машинально заглядываю в ее корзину. Там – немного: отвратительная на вид коробка конфет, двухлитровая «фанта», несколько упаковок желатина, сахар.

– Буду делать торт, – говорит она.

– Шеф, ну пожалуйста, – стонет кто-то громко в начале очереди.

– Для себя и сестры, – добавляет она. – Потому что предыдущий мы уже съели. Тот, от Агаты.

– От Агаты?

– Она привезла нам еды за день до Рождества, – говорит Каська, когда мы снова делаем шаг вперед, а мужик, который молил, закутанный в орталионовую куртку, выходит из магазина с пакетом, полным бутылок.

– Я не знал, – ответил я.

– Уже пару лет. А я ее благодарю. Прибираюсь задаром в пекарне и всякое такое.

Это не впервые, когда я на нее натыкаюсь. Со времени нашей ночной прогулки я видел ее пару раз в окно машины, по другую сторону улицы, на лавке в парке. Но чаще всего я тогда был с Юстиной, а при Юстине не мог, не хотел подходить и просто говорить: «привет», что-то во всем этом было ненормальным. И она об этом знала. И я знал, что она знает.

– Ты там наверняка ни разу не был, – говорит она.

– Где?

– В пекарне твоего отца.

Сейчас ее очередь, а потому, вместо того чтобы разговаривать, она подходит к прилавку и выкладывает на него все, что собирается купить, вытягивает из кармана джинсов горсть монет и сует ее кассиру под нос. Та же – печальная худая девушка с волосами, будто покрашенными чернилами, с орлиным носом, – механическим движением выбирает деньги у нее с руки.

– Мало, – говорит, когда уже выбирает все. – Еще два злотых.

И она, и я начинаем копаться по всем карманам, я вытягиваю двушку, подаю ей. Она смотрит на монету в моей руке и говорит продавщице:

– Завтра принесу.

– Давай без глупостей, – говорю я.

– Я принесу завтра.

Мне хочется побыстрее с этим покончить, за нами стоит пятьдесят жадных до «отвертки» и крови людей, я чувствую на затылке спиртовой выхлоп первого из них, потому кидаю деньги на прилавок и проталкиваюсь мимо. Прежде чем она успевает сказать хоть что-то, продавщица кладет два злотых в кассу. Я вытягиваю все, шоколадки, кофе, витамины, прошу еще две упаковки «мальборо» («он же не курит», – думаю), плачу деньгами, которые мне дала Агата.

Каська зла на меня, настолько зла, что не хочет или не может сдвинуться с места, а потому я легонько подталкиваю ее, чтобы мы вышли наружу.

– В чем вообще дело? – спрашиваю ее.

– Ты сделал из меня нищенку. При всем магазине, – выдавливает она: покраснела, говорит с трудом, ярость вталкивает ей слова назад в горло. Не замечает, что снаружи идет снег, крупными снежинками опускается ей на голову, волосы и капюшон куртки.

– Тебе не хватало, я добавил, нормально, – я совершенно не понимаю, что говорить.

– Нет, я бы принесла завтра, просто не взяла из дому. Сука, ты цепляешь меня, а потом превращаешь меня в нищенку.

Я ставлю корзину на землю. Хочу коснуться Каськи, но она отступает на шаг.

– Думаешь, что если Агата нам иной раз помогает, то за меня нужно платить?

– Я не хотел тебя обидеть, – бурчу я.

Она шмыгает носом, потому я вынимаю из кармана платок. Берет его, подумав, высмаркивается, комкает бумагу, прячет ее в карман, смотрит в небо и только потом надевает капюшон.

– Есть сигарета? – спрашивает.

Тот, что стоял за нами, выходит из магазина – усатый мужик в кепке, – из-за полной бутылками сумки гнется влево. Я подаю ей сигарету, сам тоже закуриваю. Они уже давно перестали казаться мне вкусными. Но теперь, естественно, я не могу перестать.

Мозг – глупый, он все время задумывается, что было бы, если бы. Ему хватит и мелочи. Хватит взглянуть на кого-нибудь – и голова сразу принимается прокручивать гипотетические варианты различных ситуаций и питается ими, словно порнушкой.

Например, что было бы, останься Дарья в живых, будь я все еще с ней, пойми, что она – девушка моей жизни, что я никогда не найду никого лучше, никого умнее, разумнее, красивее, хотя после поцелуев с Каролиной нижней части моего тела было бы непросто в такое поверить, – но представим себе. И что было бы, останься я с ней в Зыборке доныне, или же, как она того хотела, если бы мы поехали вместе учиться, наверняка в Ольштын, и там поселились в общаге, а потом сняли бы квартиру, а потом сделали ребенка и поженились, и я могу поспорить, что я бы наверняка пил все больше, может и торчал, и точно работал бы в колл-центре или менеджером по продажам в магазине с мобильниками, или работал бы на заправочной станции, наверняка бы мы так и остались в Ольштыне, или выехали бы на Острова, как и остальные; я работал бы на заводе, а она была бы официанткой, и мы бы снимали там какой-нибудь мерзкий, заплесневевший угол с тараканами в сортире и голыми проводами, и тоже сделали бы там ребенка, но тогда мы не были бы такими сломленными, как в Польше, потому что там за такое дают социал и какие-то приварки, а потому она могла бы сидеть в той заплесневевшей квартире и смотреть, как растет ее живот, а я бы и дальше вкалывал на мясокомбинате и ел бы булки с чипсами в перерывах, и ни с кем бы не разговаривал, и всех бы ненавидел, а может, через некоторое время возненавидел бы и ее, и у меня был бы единственный приятель, один-единственный, который хотел стать великим музыкантом и довольно неплохо играл на гитаре, и у него были бы длинные волосы, и он был бы из Радома, и наверняка бы его звали Бартек, но тут он вкалывал бы на заводе, и во вторую смену разносил бы листовки, и мы наверняка раз в неделю покупали бы десяток пива «ньюкасл браун», но в «Теско», и напивались бы на паркинге в машине перед магазином. И наверняка раз в год ездили бы в Польшу – или раз в полгода, но не на праздники, потому что на праздники билеты дороже всего, и проведывали бы моего отца, который все время говорил бы нам, что, мол, зачем же мы так мучаемся, мол, почему не вернемся в Зыборк, если тут наше место, и тут нам будет хорошо, зачем же мы так, если Дарье скоро рожать. И наверняка мы проведывали бы ее семью, и там сидела бы Каська, и к чему я, собственно, веду, и уже говорю: кем бы тогда она была для меня, другой была бы ее жизнь, останься Дарья жива, или же она все равно должна была бы сидеть рядом с ебанутой мамашей, и смотрела бы тогда на меня так, как смотрит теперь, стоя на кухне, мешая бигос и завидуя мне, и ненавидя изо всех сил, потому что она предпочла бы все, все, сука, все, предпочла бы в сто раз более заплесневевшую квартирку с проводами по стенам, и завод, и булки с чипсами, и малярийную погоду, которая превращает легкие в руину быстрее, чем сигареты, интересно, смотрела бы она тогда на меня так же, как смотрит теперь; сумел бы я себе представить, что Дарья могла умереть под за`мком, разрубить все наши жизни на кровавые половинки, и интересно, смог бы я тогда ей сказать: