Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Ведьмак встает. Вбрасывает в дыру обе канистры. Бросает внутрь перчатки, которые носил. Гжесь делает то же самое. Как и Ольчак.

– Миколай, пойдем, – Юстина плачет.

– Хочешь сигарету? – спрашивает Каська.

Я киваю. Она подает мне одну. Я начинаю обхлопывать себя. Как у «Подзамчья», где у отца случился инсульт перед толпой людей. Я тогда искал это нечто, спрятанное в моем теле. Уже тогда знал, что оно там есть. Что я – такой же, как и они. Что я – Каратель.

Теперь я, наконец, нахожу это в кармане. Нечто, которое подняло меня, держало двумя пальцами, продернуло провода сквозь хребет. Я нашел его. Это мое. У него форма зажигалки.

Сигарета вкусная. Я делаю еще глоток водки. Каська сплевывает вниз, в яму.

Из темноты доносится непрестанное, бесконечное тихое «нет».

– Миколай, любимый, пойдем отсюда, пойдем, прошу! – все еще кричит и плачет Юстина, но каждое следующее слово у нее становится все тише.

Я всегда думал, что это ошибка. Что мне хочется, чтобы все было нормальным. Что я всегда делаю резкие и отчаянные телодвижения, стараясь все исправить. Но это не ошибка. Это – я. Ошибка – не в желании исправить. Ошибка – в трусости, панике, в одной лишь притворной деятельности.

– Закончим это, – заявляет Гжесь. – Приедешь ко мне завтра и зальем все цементом, когда догорит, – говорит не пойму кому именно.

– Мяч у него, – Ольчак показывает на меня пальцем.

– Я говорил отцу. Говорил, что он такой же, – отзывается Гжесь.

Я закрываю глаза. Сигарета вкусная, верно, но теперь – моя очередь.

– Только отойди, – говорит Гжесь.

Кто-то еще стоит в темноте. Выглядит как женщина. У нее белый, гладкий череп и черная одежда, но она тут же оборачивается и исчезает. Быстро, но я успел с ней поздороваться и попрощаться.

– Это не ты, – говорит Юстина.

– Это я, – отвечаю я.

Щелчком отправляю сигарету вниз. Ад взрывается в тот же миг. Все наполняется воплем. Он делается тише, когда Гжесь ударяет крышкой люка о землю и запирает замок.

Псы снова лают. Миллионы псов.

Стоят тут все псы мира.

Из-под люка, кроме воплей, бьет теплом, словно от печки.

Я отдал бы все за дозу герыча. Отдал бы сейчас все, чтобы исчезнуть.

Когда я наконец оборачиваюсь, Юстины уже нет.

– Просыпайся.

Сколько я спал? Хороший вопрос.

За окном темно. В приглушенном до упора телевизоре показывают бокс. Глядя в экран, я так и уснул под утро. Достаточно просто встать. Ладно, достаточно и просто встать. Это не так уж и сложно – попасть ногами в пол.

На столике телефон, тетрадь и сигареты. Первое: закурить. Дым стекает вниз, пробуждая боль в животе. Напиться воды. Открыть тетрадь. В тетради полно фраз. «Только не пиши о этом», – сказал несколько дней назад Гжесь. «Я же не идиот», – сказал я. «Нет, не идиот, – кивнул он. – Но – повнимательней». «Я дам тебе все прочесть», – сказал я. «Я в таком не понимаю», – обронил он. «Да я тоже», – ответил я.

Наверняка я изменю все, переписывая текст на жесткий диск. Но до переписывания еще немало времени. Пока что тут всего двадцать с чем-то страниц.

– Кажется, у меня что-то наклевывается, – сказал я агенту, когда позвонил ему с неделю назад. На самом деле я хотел проверить, не связывалась ли с ним Юстина. Но нет, она этого не делала. Я проверил всех, она не связывалась ни с кем.

– Насчет этого дела? О том, что там происходит? – спросил он.

– У тебя сердце порвется.

– Этих людей так и не нашли?

– Нет, – покачал я головой.

– Невероятно, сука, ну куда можно посадить четырех людей так, чтобы никто их не нашел? И как ты об этом пишешь?

– Ага, но больше о себе. И давай без эмоций: не знаю, когда закончу.

– Главное – не исчезай

– Я уже исчез, – засмеялся я.

– Говоришь как-то по-другому, – заметил агент.

– А ты – все так же. Подумай о терапии. Это спасает жизнь, – сказал я.

– Это для таких наркош, как ты, Бледный, – засмеялся он.

– Текст получится коротким, – добавил я в конце.

– Я рад, он и должен быть коротким. Заработаем…

Я сбросил, не дал ему закончить. Пусть зарабатывают. Это довольно смешно: все еще верить в то, что можно заработать деньги на никому не нужной книжке.

Но фразы – есть. И сейчас я смотрю на них. Запиваю вторую сигарету остывшим чаем из стакана, что стоит рядом. Я уже научился читать себя.

«Начнись третья мировая, это не имело бы никакого значения. Мы тут – и всегда тут будем. Держась за руки, сжимая друг другу ладони, мы здесь. Никто не поможет нам, кроме нас самих. Мы стоим по колени в снегу, глядя, как все темнеет, и мы знаем, что никто кроме нас самих нам не поможет. Над Зыборком встают башни двух костелов. Ни в одном из них нет спасения. Нет спасения в тротуарах и в парках. Нет спасения в зажженных фонарях, в окнах домов. Нет спасения в скверах и на перекрестках. В кабаках, в клубах дымов, под хрипящими колонками, рядом с бильярдными столами. Ждут его стоящие тут люди с печальными глазами, всякий день отворачиваясь от знаков городской черты. Ждут, но его тут нет. Нет избавления. Нет спасения, есть только помощь. Узкие и близкие группы. Пожимание рук. Нет спасения, есть стена. Хорошо строить стену. Хорошо устроить под ней место для тех, кто хочет затолкать нас в еще более глубокую тьму. Хорошо стоять рядом с ней, рядом со стеной.

Взятые не вмешиваются. Взятые остаются в темноте. Хорошо следить, чтобы никого уже не взяли. Обустраивать место под стеной. Уничтожать зараженных. Хорошо стоять рядом со стеной. Только в ней, в стене наших рук, и есть спасение».

На самом деле я все еще удивляюсь, что есть нечто такое, как буквы. Я худею, хотя много ем, ежедневно, по нескольку раз. От еды растет брюхо и я становлюсь тяжелым, мощным дедом быстрее, чем мог бы подумать, что такое возможно.

Но я чувствую себя на месте. Чувствую себя спокойным.

И одно только не дает мне спать, одно приводит к тому, что ночью приходится смотреть телевизор с отключенным звуком, глядя в картинки, пока не отключится мозг.

Я все еще жду, что кто-то постучит в дверь. Часть меня хочет, чтобы кто-то постучал в дверь. Вдруг, среди ночи, спросит меня. Юстина. Одна или пусть даже с полицией. Это не имеет значения. Я ужасно по ней тоскую, мне ужасно не хватает ее в постели, ее дыхания рядом; это единственное, чего я не могу выгнать из себя или принять.

Я хотел бы, чтобы она была здесь – и чтобы поняла.

Что и я, и она – что мы только инструменты в руках истории.

Что слова никогда ничего не меняют.

«Человек не желает стоять один на один со смертью. Ни со своей, ни с чужой. Человек, пожалуй, вообще не желает быть один на один. Тут не идет речь о том, чтобы оставаться в толпе. Не идет речь о том, чтобы проживать свою жизнь как музыкальный фестиваль. Тут речь о том, чтобы в полутьме держать за руку несколько человек, которые, как и ты, охранники. Речь о том, чтобы быть готовым».