Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Ты пытаешься думать так, как думает Юстина, как думают люди, – сказал Гжесь, отпивая еще пива. Стоял ровно, щурился. Был и оставался человеком, который никогда не горбится, никогда не становится на колени.

– Да, – согласился я.

– Естественно, сука, тут есть разница.

– Думаешь, что мама тоже так считала бы? Что разница – есть?

– Сходи на кладбище и спроси ее.

Он снова сел перед телевизором и махнул, чтобы я присоединился. Сделал звук погромче, но ненамного, я все еще не слышал, что говорят Лиам Нисон и его противники.

Темнота напирала на стекла, на миг мне показалось, что зажженный в зале свет изо всех сил старается ее сдержать.

На экране Лиам Нисон прижимал к полу мужика, который походил на мексиканского гангстера. Мужик хрипел что-то непонятное. Из-за этого мне снова захотелось курить, я вынул еще одну сигарету, но сразу же спрятал ее назад в пачку.

– Будь это хороший мир, тогда, возможно, мы и правда сделали нечто дурное. Но это – не хороший мир, – покачал головой Гжесь.

Темнота немного отступила. Это хорошо, потому что в какой-то момент мне показалось, от нее лопнут стекла.

– А если кто-то узнает? – спросил я. Пришлось задать этот вопрос.

– Мы залили все бетоном. И внутри, и сверху. И присыпали землей.

– А если кто-то узнает?

– Ну, значит узнает. И будет знать. И будет с этим жить. И если не побоится, то пойдет в полицию. А мы пойдем в тюрьму, все. Я, отец, ты. Но так не случится, – покачал он головой.

– Потому что?..

– Потому что случится по-другому, – он обернулся ко мне и оскалился.

И теперь, в новой машине отца, он тоже скалился.

Гжесь сказал мне, чтобы я остановился на перекрестке, за которым была ратушная площадь, по ту сторону от «Андеграунда». Я глянул на часы. Двадцать три ноль-ноль.

– Вы не знаете, что мы делаем? – Гжесь потирает руки, поворачивается к Янеку и Йоасе.

Те качают головами.

– Устраиваем Рождество, – говорит Гжесь.

– Но ведь Рождество уже прошло, – отвечает Янек.

– Ага, но ведь без папы, – кивает Гжесь. И прежде чем дети успевают ответить, выходит из машины и захлопывает дверь. Уже стоя снаружи, оглаживает какую-то секунду дверь машины, словно извиняясь, что сделал это слишком сильно.

– А мама? – спрашивает Янек.

– Мама поехала за папой. Сейчас уже будут. Сейчас будут, и все станет хорошо, – говорит Гжесь.

Сейчас ночь, но в Зыборке светло. Все в нем походит на внутренности большой игрушки, стеклянного шара. Фон из мультфильма. Золотой свет фонарей, переливы не снятых еще гирлянд складываются в подвешенную в воздухе иллюминацию, искусственное полярное сияние. Даже башня евангелической церкви, кажется, светится изнутри, словно ее сделали из чуть подогретого металла. Таким я видел Зыборк, лишь когда мне было восемь, девять лет. Когда мы шли с мамой и Гжесем вечером в магазин, когда заходили по дороге за мороженым или крем-брюле в ресторан «Барбара» на рынке (теперь там магазин белья), когда мама соглашалась, чтобы мы купили себе какой-то ужастик в видеопрокате, и специально просила работающую там женщину, чтобы та перепаковала его в коробку от детского фильма, потому что отец злился, когда мы смотрели неподходящие фильмы. Собственно, Зыборк тогда именно так и выглядел.

Но тогда он был еще светлее, хотя сейчас висит больше фонарей.

– Я не думал, что это сегодня, – говорю я Гжесю.

Гжесь не отвечает.

– Вы как, нормально? – спрашивает он детей и берет их за руки.

Мы доходим до здания ратуши. Смотрим на витрины закрытого магазина. Идем боком, вдоль стены, к которой прикреплены плакаты с надписью: «МЫ ВЫИГРАЛИ».

Когда мы выходим с другой стороны ратуши, на миг все во мне замирает, потому что я никогда в жизни не видел ничего подобного.

Посредине кольца дороги поставлен полукруг из столов. За этим полукругом, в куртках и шапках, сидит человек двадцать. Напротив, в самом центре площади, поставлена большая металлическая бочка, точно такая же, как у нас перед домом. В ней пылает пламя – словно там горит кокс. На столе – алкоголь, термосы, еда. Кроме людей за столами, кроме бочки, у которой стоит Брачак, делающий нечто, чего я пока не могу рассмотреть, – кроме всех людей, над которыми встает еще более золотистое зарево, тут нет никого.

Из-за столов и бочки разворот шоссе совершенно заблокирован, любой машине, которая хотела бы сюда въехать, пришлось бы развернуться, выехать на 3-го Мая и попытаться обогнуть площадь по одной из параллельных улочек.

– Мы все еще ждем! – кричит Брачак.

Мы подходим к столу. Я узнаю всех. Добочинская с мужем. Валиновская, тоже с мужем. Мачеяки. Женщина, которая – как мне кажется – является женой Брачака. Я вижу и того полицейского, Винницкого, на самом углу стола, тоже с женой, наверное – по крайней мере, с какой-то женщиной, блондинистой, с широким, удивленным лицом, которая попивает горячий чай из кружки.

– Все еще ждем, – повторяет Брачак, пожимает руку Гжесю, а потом притягивает его и крепко обнимает.

– Здравствуйте, госпожа бургомистр, – Гжесь подходит к Валиновской и целует ее руку.

– Ну Гжесь, что ты глупости говоришь, хотя бы раз что разумное сказал, – говорит Валиновская, встает, тоже целует его в щеку. – Выборы еще выиграть нужно.

– Да и вообще нас должны признать, поскольку еще не признали, все затормозилось из-за этого ареста, – говорит ее муж, вбитый в тесную куртку; он напоминает большого, широкоплечего ребенка-переростка.

– Все будет клево, люди. Хватит стонать. Стоны тут не помогут. Тут ничего не поможет, – Гжесь широко скалится. Он и правда доволен.

Все горбятся от холода – и ждут. Я задумываюсь, сколько из них знает. И знает ли хоть кто-то. Где-то лает собака, а может, мне только так кажется.

– Хотите пить? Хотите есть? Дай что-нибудь детям! – кричит Брачаку Гжесь, и только тогда я вижу, что на бочке разложена металлическая решетка, на которой Брачак жарит колбасы и большие куски мяса.

Пахнет углем и жиром. И водкой. И холодным бетоном. Я растираю руки. Мачеяк встает. С улыбкой подает мне пластиковый стакан, наливает в него водки, в другом стакане подает мне горячий чай. Я выпиваю одно, отхлебываю другое. Этот теплый и мягкий, повисший в воздухе медово-желтый отсвет размывается легонько, стекает по всем лицам и одеждам, превращает их в восковых големов.

И только теперь, наконец, я замечаю Каську, которая сидит рядом с Мачеяком, а она замечает меня, я улыбаюсь ей, но она только смотрит на меня со сжатыми губами. Я подхожу к ней, подаю ей руку.

– Привет, – говорю.

– Привет, – отвечает она.

– Все нормально?

Она кивает, растирает руки, дышит в них. Она одета точно так же, как тогда, ночью, на Холме Псов. Словно бы у нее нет другой одежды. А может, она не желает ее надевать, может, хочет всем что-то показать, одновременно ничего не говоря.