Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Старое дело, – сказал комендант.

– Были раны, сука?! – еще раз рявкнул отец.

– Нет, не было, – сказал инспектор так тихо, что я прочитал это лишь по движению его губ.

Отец сделал шаг назад. Напрягался, набирал воздух, словно собирался крикнуть, но проглотил этот крик, переждал его. И только когда переждал, сказал:

– А раз не было, сука, то освободи моего ребенка или арестуй половину Зыборка, а прежде всего – меня.

Инспектор отступил под стену. Сказал что-то, чего я не услышал.

– Что? – спросил мой отец.

Я видел, как он нависает над эти маленьким круглым мужичком, словно гора.

– Есть еще одно, – сказал комендант. – Он наделал вчера дел. У Чокнутого.

Отец посмотрел на Гжеся, словно хотел оторвать тому голову. Но только легонько ударил затылком о стену – на это лишь я и обратил внимание.

– Сколько это будет стоить? – спросил отец.

– Примерно пять тысяч, не знаю, может больше, – ответил инспектор.

Гжесь сплюнул на пол отделения.

– Да сделай же с ним что-нибудь, – попросил инспектор отца. – Держи его дома. Это никому не помогает. Это действительно никому не помогает.

Гжесь сплюнул снова, а я не выдержал.

– Гжесь, сука, хотя бы пять минут веди себя нормально, хотя бы пять минут, это ведь не больно, – сказал я, опершись о противоположную стену.

– Потому что – что? – спросил он, растирая ботинком слюну по полу.

– Потому что хочу пойти домой, – сказал я.

– Да отвали, – сказал он, не пойми – мне, отцу или инспектору.

– Сейчас у вас ничего на него нет, – сказал отец.

– Чокнутый еще не подал официального заявления, жалобы, ничего не подал, – ответил комендант. – А потому у нас на него ничего нет.

– А меня арестуешь? А меня арестуешь, Эдек? – отец отодвинулся от инспектора. Я видел, как тот облегченно вздыхает.

Гжесь в последнюю ночь, как всегда, пил в «Андеграунде». Охранники запретили ему подходить к машинам, а потому он сидел в баре и приказывал наливать себе новые и новые порции водки. Барменша несколько раз спрашивала его, не хватит ли ему. Он качал головой. Показывал, чтобы доливала. Хотел поговорить с Чокнутым, Чокнутого не было. Наконец его вывели, он оставался в баре один, и было пора закрывать кабак. Гжесь вышел в ночь, куда-то пошел, вернулся через пару часов с тротуарной плиткой, выбил стекло во входной двери дома, сунул внутрь руку, отверткой выбил замок. Потом вошел внутрь. Когда оказался там, отправился в бар и принялся отпивать изо всех выставленных там бутылок: виски, водку, коньяк. Откручивал каждую бутылку, отпивал глоток, а после разбивал ту об стену. Когда уже весь паркет покрылся стеклом, разбил игровую машину и порезал ножом бильярдный стол.

Охрана не приехала только потому, что Чокнутый не слишком регулярно оплачивал взнос в «Солид Секьюрити».

Когда его спросили, что он сделал после, Гжесь сказал, что поехал к дому Чокнутого и принялся кричать, чтобы тот спустился вниз.

– Да ты в жопу ебаный идиот, – сказал отец, когда мы уже сидели в машине. Только внутри Гжесь успокоился, немного обмяк, словно из него вышел весь воздух. Потирал запястья, курил, молча смотрел в окно.

– Я потерял тот нож, вот так, просто. В городе, с месяц назад. Разозлился, потому что любил его, но забыл, – повторил он, а отец начал орать. Я не слышал такого уже несколько лет. Рев отца был как война. Он должен был появиться, пусть даже после многолетнего перерыва.

– А если придут за нами? Придут за нами и, сука, сунут нас во все это, то что? Мол, вдруг это мы убили Берната? И что ты думаешь? Что для Кальта это не лучший подарок, вот такое? Одного захерачить, остальных за это закрыть? А деньги? Сколько ты сейчас им торчишь? Пятьдесят пять тысяч? Сто пять тысяч? Чей это был нож? У кого ты его украл?

– Я не краду, – ответил Гжесь.

– Он сейчас нас в это втянет. Мы у него как на тарелочке. Идиот, разгромивший кабак. Тот, кто ходит с ножом на место преступления. Сядешь за Берната, дурак! – орал еще некоторое время отец. Когда закончил, был красным, словно знамя. Я боялся, что хватит его кондратий, что порвется в теле какой-нибудь сосуд, о котором он даже не знает.

– Блин, когда я такого идиота заделывал – наверняка был худший мой день, – сказал он через некоторое время, выдыхая.

– О чем вы говорите? – спросил я с заднего сиденья.

Они одновременно отвернулись от меня.

– О чем вы говорите? – заорал я.

Я чувствовал себя, как герой «Замка». Как беженец. Жил в доме с этими людьми, моим отцом и братом, а они говорили рядом на совершенно чужом языке. Переходили рядом со мной на шепот. Относились как к шпиону. Как к человеку, рядом с которым приходится использовать шифры. Я собрал волосы в хвост, расстегнул рубаху, в машине было ужасно жарко. Все молчали. Сквозь стекло искупанный в солнце Зыборк выглядел, как на старой открытке времен ПНР, случайно найденной в букинистической книжке. Дома, замок, магазины напоминали картонные макеты. Я представлял себе, что если их приподнять, то снизу повалил бы черный вонючий дым.

– Неважно, – сказал через какое-то время Гжесь. – Правда, займись своими делами.

– Это мои дела. Я тут живу. Что случилось? Я что, не пойму этого, потому что, сука, не знаю настоящей жизни? Потому что не рубил дрова последние десять лет, не кормил свиней, не пил под магазином баночное «Гарнаш» с мужиками, у которых не хватает зубов и ногтей? Это я не пойму? – спросил я.

– Ну да, ты тут живешь, Миколай, – сказал отец, потирая лицо. – Но это дела, которыми мы занимаемся уже много лет.

– Много лет? Ты, сука, говоришь мне, что в полиции есть его отпечатки пальцев, что тебя кто-то попытается убить, что кто-то похитил и убил твоего лучшего приятеля – и что я не должен этим интересоваться, хотя я поселился у тебя дома? – спросил я.

– Ну, ты всего-то должен просто найти денег. А потом – сразу уедешь. И уже не станешь ни о чем таком беспокоиться, – фыркнул Гжесь.

Я хотел вытянуть его из машины, дать по морде, приложить его головой об машину. В последний момент – укусил себя за руку.

Я хотел выйти из машины и отправиться куда-нибудь – но не было куда.

Мне было тридцать три года, и мне некуда было идти. Я не заслуживал даже поганого независимого польского фильма по своей книге.

Я мог только смириться. С ними, с собой и с ситуацией.

– Где тут пьют кофе? – спросил я.

– Кофе? Дома, – ответил Гжесь, в зеркале заднего вида я видел, как ухмыляется отец.

– Пойдем куда-нибудь, поговорим. Пойдем поговорим хотя бы куда-нибудь, только не домой. Пойдемте наверх, – сказал я и показал пальцем на башню.

За дверьми, за которыми некогда были «Врата», теперь находился ресепшен отеля. Я заглянул внутрь. Уставшая девушка в белой рубахе сидела за стойкой и максимально сосредоточенно глядела в экран смартфона. Но все остальное было ровно таким же, как и тогда – булыжники, доска с плакатами выступающих групп, события года, то есть Михал Байор [51], а раньше – фестиваль диско-пола и кявер-бэнд «Красные Гитары», деревянная балюстрада, реплики рыцарских гербов, выглядящие так, словно их нарисовали дети из спецшколы. Вместо «Врат» в замке сейчас был другой кабак, предназначенный, похоже, для немецких пенсионеров, которые время от времени появлялись тут в крохотных группках; тяжелые деревянные стулья с лого дешевого пива, зонты, собранные в сосульки, грязные пепельницы, растения в поддонах на чугунных стойках. Мы уселись снаружи, официантка – плотная женщина под пятьдесят, в тапочках, с волосами, покрашенными в цвет во`ронова крыла, – появилась минут через пятнадцать.