Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Но он также знал и то, что Гловацкий – порой, когда думал о нем, то начинал его бояться, – знал, что Гловацкий уже навсегда останется таким. Такие люди не меняются, но ржавеют, как сталь. Только к Савлу, который тоже был вертопрахом, который тоже был бескомпромиссен, явился ангел. Но Гловацкий – не Савл.

Было шесть утра, и он уже раз десять хотел уйти, знал, что не поможет ей, что уже слишком поздно, что она должна пойти спать. Но она не хотела его отпускать. На миг он было подумал, что, может, стоит позвонить кому-то другому, попросить, чтобы его подменили, но – кому?

Он пытался молиться вместе с ней, но она не могла сосредоточиться.

– Розарий [72],– сказал он ей. – Давай проговорим начало розария.

– Не помню, – отвечала она. – Ты думаешь, что я сейчас это вспомню?

Они все были правы. Земля – отравлена и зла. Зло проникло в нее глубоко, глубже, чем дождь. Эти дома, эти люди – растения, возросшие на зле. И зло нынче танцует. У него свой праздник, свой карнавал.

Дьявол в лесу – на сцене, и он танцует на ней.

Брачак и Гловацкий, когда бы только они знали правду. Когда бы они знали. Сбежали бы отсюда куда подальше.

Это тоже его вина. Он тоже танцевал с дьяволом. Чтобы танцевать с дьяволом, достаточно стоять неподвижно.

Уже несколько дней, когда оказалось, что Марек не вышел из самолета, она не смыкала глаз. Все время действовала. Много работала, пыталась узнать о нем хоть что-то, пусть и была ни в зуб ногой в английском, не умела пользоваться Интернетом, не умела слишком многого, не умела даже толком заварить чай.

Эта моя жена, она мало что умеет, не раз жаловался ему брат.

Брат. Брат, с которым он был на ножах всю жизнь. Думал об этом, когда того хоронили. Кто-то другой служил мессу, он бы не смог. Смотрел на людей, пытался понять, кто плачет искренне, а кто нет. Слишком много мыслей, чтобы их проговаривать. Слишком много слов, которые не был сказаны, а могли быть. Дело парня на миг заслонило в его голове мысли о смерти брата. Он не знал, стоит ли радоваться этому временному облегчению. Скорее – нет. Скорее, он должен исповедаться за это.

Что до парня, то невестка узнала, что вот уже два месяца тот не ходит на работу – так утверждали его коллеги. В его квартиру, клетушку на Илинге, неделю назад вошел лендлорд вместе со слесарем, выломав дверь из-за не выплаченной квартплаты. Она дозвонилась этому лендлорду по Скайпу. Он был свидетелем этого странного разговора. Мужик был старым арабом или пакистанцем. Лысый, с усами, в клетчатой рубахе, если бы не смуглая кожа, выглядел бы как обычный мужчина из Зыборка. Рядом сидел молодой, худой, чуть напуганный парень из Польши, должно быть, его работник. Переводил их разговор.

– Он говорит, – сказал парень, каждый раз тыча пальцем в пакистанца, словно уточняя, о ком речь, – он говорит, что вещи сына были в этом помещении, одежда, телевизор, но ему пришлось все вынести.

Когда Бернат слушала это, горло ее подергивалось, словно у голодной птицы.

– Он говорит, в холодильнике была испортившаяся еда.

– Какая еда? – спросила она по-польски сама себя, худой парень перевел ее вопрос пакистанцу, тот удивленно глянул на Бернат, совершенно уже не понимая, что ей нужно.

После разговора с пакистанцем она обзвонила всю родню. Сестер, бабушек, дедов, двоюродных. Сам он терпеливо выслушивал каждый из этих разговоров. Во время каждого она говорила одно и то же, одним и тем же плаксивым тоном.

Все говорили ей, чтобы пошла в полицию и заявила об исчезновении. Она обещала, что завтра займется этим. Продлевала эти действия в бесконечность, словно верила, что найдет его сама. А может – даже наверняка – уже не доверяла полиции.

Когда не разговаривала с родней и не ходила по кругу, раз за разом просматривала эсэмэски сына. Он читал их вместе с ней. Там не было ничего странного, он такого не видел. Последняя пришла пару дней назад. С ошибками, небрежная, как и все, которые так пишутся с мобильного.

«Приед на похороны мама точно. Не могу долше люблю тебя сльно».

Раньше:

«Мама скоро увидимся. Держись».

Раньше:

«Мама люблю тебя папа выбрется из этого найду кто его схватил».

Раньше:

«Мама не пережевай папа у той женьщины. Я с ним поговорю как только приеду в Польшу. Люблю тебя».

Он спросил, не задумывалась ли она, отчего он ни разу не позвонил. Даже при таких обстоятельствах. Но ведь писал, отвечала она. Он никогда не звонил, не любил болтать по телефону, сердился, сбрасывал, его легко было обидеть, он был ранимым. То есть он раним и сейчас, мой любимый сынок.

Господи боже, если бы только она знала. Если бы только все они знали.

Было шесть тридцать, когда она, наконец, уснула, когда в ней что-то сломалось. В один момент, на половине фразы, она сломалась как спичка, легла на диване и заснула. Это было так внезапно, что он даже подумал, не позвонить ли доктору. Но все было в порядке. Он прикрыл ее одеялом. Перекрестил.

Зло танцует, словно на карнавале.

Вот только та малышня, та свастика, кто намалевал ее на стене?

Когда он поворачивался в сторону двери, сделал это слишком резко – даже схватился за сердце. Он постарел за последние недели на несколько лет. Поволокся в сторону двери. Хотел поднять взгляд, но у него болела шея.

Он вышел на улицу. Втянул в грудь воздух. Холодный, с запахом озера. Как всегда. Хороший воздух. Он потянулся. Теперь в затылке отпустило. Посмотрел вверх, звезды были почти не видны.

Матерь Божья, Иисусе Христе, молился он тихо, глядя в небо, чтобы этот ребенок все же нашелся. Иначе в гроб придется класть всю семью, всю, кроме него. Где-то внутри он чувствовал, что это молитва по обязанности. Что уже все закончилось.

Он знал, помнил, что рассказал Мацюсь.

Из-за чего все и происходит.

Что случилось на самом деле.

Он направился в сторону машины. Запарковал ее недалеко, никогда не парковал под домом, к которому ездил, всегда хотел получить повод, чтобы немного пройтись.

Хватит уже сидеть без движения. Он просто-напросто ничего не сделал, ничего не сказал. Всегда мог защищаться, что, мол, тайна исповеди. Но они на это не купятся. Их это не интересует. Знают, что все было иначе.

Знают, что они договорились, чтобы это была не исповедь.

Что съели втроем обед и выпили водки. И поклялись в молчании на могилах своих дедов и бабушек.

Он нажал на кнопку брелка, чтобы открыть дверь.

Не почувствовал удара, только тупую боль. Сразу упал на колени.

«Отче наш, Иже еси на небесех», – подумал, а может, даже произнес вслух, уже не знал.

Попытался встать, но тот, кто его поджидал, сильно схватил его за шею и принялся душить.

– Нет, – сказал он тихо, попытался крикнуть. Но не сумел.

Принялся размахивать руками, но тело не давало никаких возможностей защищаться. Чья-то рука сдавливала ему глотку. Он мог сосредоточиться лишь на том, чтобы не задохнуться.