Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Это последнее, чего бы ты могла ожидать, подумала ты, и от холодного пота одежда липла к телу, ты так разозлилась и так сильно хотела, чтобы тебя не увидели.

– Хорошо играешь, мама, я, честно, люблю, когда ты играешь, – услышала ты, когда поднималась по лестнице.

– Неправда, я просто так брякаю, – донесся до тебя ее ответ.

Ты чувствовала неловкость. Все это было слишком интимно.

Прежде чем ты снова уселась за работу, то стояла некоторое время на улице. Тебе снова казалось, будто ты что-то видишь. Черный дым, облако, черный абрис. Заполняющий все пространство. Выходящий из квадратов отдельных домов. Из труб, окон, из водостоков, из плакатов, витрин, дорожных знаков, билбордов, вывесок. И ты должна прорваться сквозь весь этот дым сама. Они втолкнули тебя в него. Скажут – и ты почти не услышишь того, что скажут, – что ты должна идти вперед.

Одна.

«Я пошла бы с тобой, в самое пекло, но там горячо, но там горячо, быстро б испеклась», – звучит у тебя в голове.

Ни Гжеся, ни Миколая все еще нету.

Они потеряны, приходит ей в голову. Ты вписалась за потерянный состав, за потерянную семью. Это люди, стоящие над пропастью. Люди, которые упадут туда глухо, словно старые камни.

– Да, – сказал Он по телефону. – Да, сделай это. Напиши. Жду этого. Жду.

– Ты больше не сделаешь ничего подобного, – сказала ты.

– Это зависит… – ответил Он.

– От чего, сука, зависит? – спросила ты.

– От того, что там происходит, – ответил Он.

Ты ничего не сказала, а Он добавил:

– Сделай это и помни, что я не позволю тебя ранить. Ты лучшая журналистка из тех, кого я знаю. Ты прекрасная женщина.

И тогда, Юстинка, ты отбилась и вернулась в комнату. Тебе нужно было немного постоять снаружи, потому что в комнате детей уже не горел свет. Уже никто ни на чем не играл.

«Хватит говорить с собой, Юстинка. Хватит говорить с собой, – повторяю я мысленно, снова всматриваясь в белый экран компьютера – из-за отсутствия лучших вещей, которыми могла бы заполнить голову. И тогда приходит запах. Запах, как будто кто-то разогрел духовку, наполненную грязной посудой. А потом я слышу очень сильный удар в двери. Кулаком или каким-то инструментом. Словно кто-то хотел выбить там дыру.

– Открой, Юстина, чтоб тебя! – кричит Агата.

Я открываю дверь. Запах пригоревшей кастрюли в духовке врывается внутрь с удвоенной силой. Агата кашляет. Заслоняет лицо рукой.

– Пойдем, – показывает, машет мне второй рукой. – Пойдем.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Пойдем наружу, – говорит она.

Я сбегаю за ней по лестнице, просто в черный, густой дым, наполняющий весь второй этаж дома.

– Что происходит?! – кричу я вслед Агате. Дым выползает из комнаты детей, Янека и Йоаси. Я ничего не видела, ничего не слышала, не знаю, что случилось, потому что затворенное окно выходит на огороженный двор.

Только когда я оказываюсь в этом дыму, чувствую, как кто-то проходит мимо, человек, не знаю кто, не вижу его, но знаю, что он высокий, что движется очень медленно. Я останавливаюсь на миг, кашляю, дым наполняет легкие, но я пытаюсь увидеть, кто это, выхватить из дыма его фигуру.

– Пойдем! Пойдем, Юстина! – кричит мне Агата.

Я сбегаю на первый этаж. Тут дыма меньше, зато вонь непереносимая. Это запах горелого, запах гнили и влаги. Только через миг я замечаю, что иду по мокрому полу, он весь покрыт влажной, черной грязью.

– Надень сапоги, – говорит Агата, стоя в открытых дверях.

Я надеваю. Выхожу из дому. Только когда свежий воздух врывается в ноздри, пролетает сквозь легкие, только тогда понимаю, насколько задымленным был дом.

Пожарная машина, сверкая сиренами, стоит у дома. Толпа, освещенные окна по всей улице. Фигуры, все отчетливее, чем ближе я к ним подхожу, страх, который все сильнее ко мне подбирается.

Соседи, пожарники, Миколай и Гжесь, Томаш. Пожарники. И два почерневших, чадящих куска металла. На одном – номера нашей машины. Второй, больший, в нижней части сохранил цвет машины Томаша.

– Что случилось? – спрашиваю их.

(«От того, что там происходит», – сказал Он по телефону.)

– Что тут случилось? Миколай?! – кричу я.

Миколай несколько мгновений стоит как замороженный, в противоположность своему брату, который весь трясется и курит сигарету за сигаретой.

– Миколай, – произношу я его имя снова.

(«Не позволю тебя ранить», – сказал Он по телефону.)

Миколай подходит ко мне только через несколько мгновений. Протягивает ко мне руку, хочет обнять. Рука у него жесткая, словно в ней старая, ржавая пружина. Она падает мне на плечо. Я придвигаюсь к нему поближе.

– Бросили в комнату детей, – говорит Томаш. Его голос доносится как из колодца. Он на октаву ниже, чем обычно.

– Что бросили? – спрашиваю я, мастерица идиотских вопросов.

– Уже погасили, – пожарник в полном комбинезоне смотрит в сторону открытых дверей, откуда выходит его коллега в таком же комбинезоне. Это он был на втором этаже.

– Молотов, – говорит пожарник.

– У детей было открыто окно. Они часто его открывают, – говорит тихо Агата.

Только сейчас я вижу Ясека и Йоасю, стоящих за отцом; Йоася вцепилась в него, словно ей куда меньше лет, она держится за его кожаную куртку, не хочет отпускать. Ясек стоит рядом. Ничего не делает, просто моргает. Позади, в темноте, я вижу фигуры, замершие на тех же местах, где они стояли, когда жена Гжеся забирала у того детей при помощи распечатанной бумажки.

– Ебаные сучьи дети, – говорит Гжесь.

– Не при детях, – напоминает ему Томаш.

– Ебаные сучьи дети, в жопу их трехметровым! – повторяет Гжесь – громко.

– А машины? Что случилось с машинами? – спрашиваю я, снимая с себя замершую руку Миколая и указывая пальцем в черные куски железа.

– Подожгли. Машину Гжеся – тоже, – тихо говорит Миколай.

– Что это значит?

– Подожгли, не знаешь, что значит поджог? – спрашивает Гжесь.

– Гжесь, да прекрати! – говорит Агата.

– Ебаные сучьи дети, – повторяет Гжесь.

– Ничего ни с кем не случилось. Это важнее всего, – Томаш протягивает руку, притрагивается к плечу Ясека, притягивает его к себе и прижимает изо всех сил, так что мальчишка кривится от боли.

Миколай качает головой, словно отрицая это, словно бы во всем этом его пытались убедить. Идет вперед, волочет ноги в сторону дома. Медленно и с трудом, словно старик.

– Вы не можете туда войти, – говорит пожарник.

Миколай словно бы его не слышит. Останавливается только за калиткой, недалеко от будки. Приседает, протягивает руку, притрагивается к чему-то. Чешет голову.

– И еще убили собаку, – говорит.

Я слышу, как Йоася начинает плакать и сразу же пытается вжать этот плач в куртку отца.

Я хочу спросить, кого они подозревают, что об этом думают, но это бессмысленно, этот вопрос неуместен, они, конечно, все знают, но не скажут мне ничего. Нет смысла что-то говорить. Нет смысла погружаться в этот город глубже. Нет смысла оставаться в нем дольше.