Эд Курц - И создал из ребра я новый мир

Мексика, пронеслась в голове Джоджо тоскливая мысль. Может, там и неплохо.

Джоджо поморщился, закинул ноги на стойку и стал ждать, когда пройдет время. Оно шло, но чертовски медленно.

Джейк просидел в закутке так долго, что столы сменили гостей раз восемь, но ночь, казалось, все ускорялась, словно настенные часы были сломаны. Он доел пирог, дочитал роман Меррита и выпил лошадиную дозу кофе, и все это время думал об одном — о той сказочной медсестричке и ее аппетитных формах.

Джейк глазом не успел моргнуть, как пробило полдвенадцатого. Что ж, самое время перестать фантазировать и предпринять кое-какие реальные шаги. Бросив на стол доллар чаевых, Джейк упрятал книгу в мягкой обложке в карман и выпорхнул из «Звездочета», окрыленный, словно какой-нибудь тутовый шелкопряд.

Она знала: что-то не так, но это что-то было настолько неоднозначным, что лишь напряженным вопросом висело в воздухе. Она была уверена, что значительной частью этого была ее глубокая печаль. Знала это хотя бы потому, что всякий раз после очередных пролитых горьких слез жизнь начинала казаться еще более мрачной и тягостной — облегчение не наступало. Впрочем, ничего нового для Теодоры Кевинью — со слезами она провела гораздо больше ночей, чем без оных. И, как никто другой, знала, что подобное состояние — не просто слезы, сопли и всепожирающая тоска. Возможно, всему виной холодная отчужденность ее мужа, хотя Рас и не был отзывчивым человеком по природе своей. Его взгляды на супружескую жизнь едва ли как-то изменились с первого дня, или, точнее говоря, с начала тех самых странных событий в кинотеатре.

Странный мужчина в кинотеатре.

Она видела его один раз, и то мимоходом, как привидение. Совершенно ничем не примечательный во всех отношениях, начиная со среднего роста и обычного костюма в клетку и заканчивая лицом, смахивавшим на маску, — этакий усредненный образ мужчины лет сорока — пятидесяти от роду. В общем, самый обычный мужчина, каких видишь каждый день. Его волосы были напомажены и разделены пробором посередине, а на шее красовался галстук-бабочка, цвет которого она никак не могла вспомнить. Его голос был высоким, слегка женственным, но ни в коем случае не мягким; он говорил слишком громко и быстро, словно северянин (впрочем, Теодора не была уверена, что ей когда-либо доводилось встречать настоящих северян; она ничего не имела против янки, несмотря на огромное презрение к ним ее отца и деда, ведь ее прадед был один из пяти конфедератов, павших в бою за Линчбург; но само их существование казалось чем-то далеким: что китаец, что янки — считай, одно).

Однако ее беспокоила не только чужеродность того типа, а странный блеск в его глазах и почти абсолютная власть, которую он, казалось, мгновенно возымел над ее обычно до жути независимым и абсолютно непримиримым мужем. Беспокоил странный ореол, окружавший это передвижное шоу, и та жесткая манера, с которой Рас вчера вечером обсуждал по телефону преподобного Шеннона. И та леденящая кровь улыбка, коей мужчина одарил ее, когда она украдкой взглянула на него: его голова резко повернулась в сторону, будто следя за каждым движением, а лягушачий рот так и расплылся в стороны, обнажая плоские белые зубы в улыбке, которую легко принять за оскал.

Что именно было не так? Теодора не могла ответить. Зазывала Дэвис — вот что не так (имя такое чудно́е — Зазывала). Его грязное шоу с грязным фильмом, который наверняка поставит на уши весь их тихий городок, если уже́ не поставил, — вот что не так. Дэвис напоминал ей низкосортного зазывалу, из тех, что таскались как стервятники за издыхающим животным, за цирками и балаганами. Напоминал об одной ярмарке, на которую отец водил ее вечность назад. Энни, кстати, не одобряла тот поход, будь ее воля, ни за что бы не пустила туда. Ведь на таких ярмарках дьявол правил бал.

Но если няня Энни остро реагировала на дьявольщину, Теодора — никак. Совсем.

Обрывки воспоминаний (лица, огни, запах опилок и рвоты) нахлынули, когда она встала, чтобы наконец включить свет и попытаться составить логическую цепочку из дел дней минувших и тревог насущных. Нужно найти взаимосвязь. Кричащие мужчины, плачущие младенцы и хмурые чудаковатые люди, на которых она не могла смотреть без страха, — все это как-то переплеталось.

Она просто толстая, папа, и это некрасиво с твоей стороны…

Теодора нахмурила брови и сосредоточилась на настоящем — комнате, доме, на всем, что нужно сделать. Она сложила журналы на кофейном столике ровной стопкой и тряпкой стерла пыль с маленькой стойки. Затем отправилась на кухню, чтобы убрать следы своего конфуза, и даже поймала себя на том, что напевает какую-то мелодию, прежде чем замолкла. То была «Nine Little Miles From Ten-Ten-Tennessee» [11] Песня Эла Шермана, Эла Льюиса и Кона Конрада, записанная Дюком Эллингтоном 21 ноября 1930 года на лейбле Victor Records. , но она знала лишь припев, который наполовину напевала, наполовину насвистывала, раз за разом, вновь и вновь. Песенка напомнила ей о редких поездках в Мемфис в детстве, когда она проезжала Миссисипи по шаткому мосту и дивилась тому, что где-то есть город больше Литл-Рока. Черт возьми, маленькая леди (так называл ее отец в редкие моменты нежности), есть города и в десять раз больше, чем этот . Теодора представить себе не могла. Но теперь ей было все равно. Литчфилд достаточно велик, спасибо и на этом. Более того, если вы не смогли преуспеть, живя в Литчфилде, то в другом месте не преуспеете подавно. Она очень сомневалась, что еще хоть раз в жизни снова увидит Тен-Тен-Теннесси, и ее это в целом устраивало.

Ее все здесь устраивало.

Покончив с кухней, Теодора вернулась через переднюю комнату в прихожую, где обнаружила небрежно повешенные на дверцу шкафа пальто и шляпу Раса. Она никак не могла догадаться, зачем доставать пальто и шляпу в середине июля, но все же соизволила открыть шкаф и вернуть пыльную старую вещь на место. В наружном кармане при этом что-то сдвинулось, показалось наружу и упало на пол. Внимательно осмотрев вещицу с высоты роста, Теодора решилась нагнуться и поднять ее.

На первый взгляд эти куски выцветшей голубоватой ткани, прихваченные нитью по бокам, напоминали маленький кошелек, но не в обычной для кошелька прямоугольной форме, а скорее в виде неказистой человеческой фигурки. Были у этой фигурки ручки и ножки, даже маленькая круглая голова с опаловыми пуговицами вместо глаз. Но волос — их можно было сделать, например, из пряжи — не наблюдалось, да и на стежки, которые могли бы изобразить рот, неведомый кукольник поскупился. Даже одежды у его куклы не было. Да, неказистая игрушка, примитивная, но все-таки, надо думать, для ребенка кем-то сшитая. Для ребенка бедняков, допустим. Верней всего, маленькая девочка сама ее сшила из всевозможных обрезков ткани, и получился натуральный мини-Франкенштейн.