Виктор Точинов - Темные игры – 3 (сборник)

Алабайка оставила капитана и ринулась на Васю. Тот снова выстрелил, уже наобум, не целясь, и не видел, попал или нет. В следующий миг живой снаряд обрушился, повалил — и, падая, Вася хрустко приложился головой о каменный пол и выронил пистолет.

В одном ему повезло: инстинктивно вскинув для защиты левую руку, Вася случайно зацепился пальцами за ошейник и тут же ухватился за него изо всех сил, не подпуская к горлу оскаленную пасть. А правой рукой лихорадочно шарил рядом — нащупать, схватить ТТ, выпустить полный магазин в брюхо проклятой твари.

Природа не обидела Васю силой: и в школе сдал одним из первых на значок ГТО и сейчас не пропускал занятия в служебном спортзале. Но удержать одной рукой разъяренную алабайку — это все равно что удержать вращающийся самолетный пропеллер, без руки остаться недолго.

Собака мотнула громадной башкой, располосовала клыками рукав, по руке потекло горячее... И пистолет как на грех все не нашаривался, Вася плюнул на его поиски и второй рукой тоже вцепился в ошейник.

Теперь удерживать псину стало легче, но задушить ее голыми руками не стоило и мечтать. Алабайка рвалась к горлу, когтистые лапы скребли Васю по животу, слюна капала на лицо... Он понял, что долго патовая ситуация не продержится, левая рука, задетая клыками, ослабеет — и все, конец.

В отчаянии Вася повернул голову — в надежде, что кто-то из коллег поможет, всадит пулю в зубастую бестию.

Увиденное не обрадовало... Участковый проиграл схватку с хромым стариком и сидел теперь, опираясь спиной о простенок у входа, вцепившись обеими руками в живот, по форме расползалось красное пятно. Яновский так и не смог или не успел встать, и нависал над ним Гараев-старший (или средний?) с занесенным для удара клычом, но почему-то не рубил, изумленно уставившись на орден капитана, на золотую бухарскую звезду с мусульманским полумесяцем...

Вася понял, что помощи не дождется, что надо спасаться своими силами, решил попробовать опрокинуть собаку, оказаться сверху, поискать взглядом ТТ...

И тут все изменилось. В часовне вновь зазвучали выстрелы — Вася слышал их приглушенно, как сквозь толстый слой ваты, но хорошо ощущал, как содрогается собачья туша от попадающих в нее пуль.

Даже агонизируя, алабайка пыталась дотянуться до глотки врага, но глаза ее мутнели, движения ослабевали, из пасти потекла кровь. Вася отшвырнул в сторону подыхающую шавку, вскочил и вновь окинул взглядом часовню.

Яновский успел подняться на ноги. Гараев уже не угрожал ему своей кривой саблей — напротив, отступал, и даже не хромая, а буквально ковыляя на одной ноге и используя клинок как костыль. Штанина на правой ноге инженера вся пропиталась кровью.

Капитан больше не стрелял — учитывая, сколько пуль он всадил в алабайку, в барабане его нагана оставался в лучшем случае один целый патрон, а может, и ни одного.

Хромой старик был на ногах и с оружием в руках, но и он отчего-то не стрелял из древнего обшарпанного нагана. Возможно, тоже остался без боеприпасов.

Тимур Гараев наклонился над собакой, уже не бьющейся в конвульсиях, лишь слабо подергивавшей задней лапой. Женя Александрова столбом застыла посреди часовни — с открытым ртом и широко распахнутыми глазами.

А вокруг, на трех стенах, все крутилось бесконечное цветное кино.

Вася нашарил взглядом свой ТТ, отлетевший метра на полтора, но поднять его не успел...

Часовня содрогнулась. И содрогнулись все, кто в ней был. Словно сильнейший бесшумный взрыв произошел совсем рядом. Вася почувствовал, как клацнули его зубы, отбивая крошку эмали. И много еще чего почувствовал... Он чувствовал ветер, горячий ветер с предгорий, встрепавший ему волосы. Чувствовал, что полуденное солнце, светящее со стены, неведомо как обернувшейся экраном, — не просто светит, а палит, обжигает кожу. Чувствовал аромат мяса, жарящегося с чем-то острым и пряным, потянувшийся из города на правой стене...

Хотя нет, на какой стене... Часовня исчезла вместе со стенами-экранами, как и не было. Вася словно находился в трех фильмах — нет, в трех мирах! — одновременно.

Старик с размаху швырнул свой револьвер в Яновского, капитан уклонился, а старик удивительно шустро поспешил в вечерний город, припадая на правую ногу. Георгий Гараев продолжал ковылять, опираясь на саблю-костыль, — только кровь из раненого колена падала теперь не на пол часовни, а на неровный камень предгорий.

Вася стоял, оцепенев. Мыслей в голове не осталось. Ни одной.

Что думал о происходящем капитан, неизвестно. Но пальцы Яновского заработали со скоростью станка-автомата, перезаряжая наган. Заложенные уши помаленьку отпустило, Вася слышал звон стреляных гильз, падавших под ноги.

Тимур Гараев бросился вперед, к утреннему берегу моря, но остановился, обернулся, крикнул:

— Joniy, tezroq!

Смысл незнакомых гортанных слов был понятен: он зовет Женю, торопит — и, сбросив оцепенение, Вася ухватил девочку за руку. Не отпуская, шагнул к своему пистолету.

— Tezroq!!! — снова закричал Тимур.

Девочка дернулась, но Вася держал крепко. Нагибаясь за оружием, он увидел, что Яновский закончил перезарядку и поспешил за Георгием Гараевым, тот уже скрылся между скал, но кровавая дорожка отмечала путь инженера.

Левую руку пронзила резкая боль. Проклятая девчонка запустила зубы как раз в то место, что пострадало от собаки, — вырвалась и опрометью понеслась к Тимуру.

Он подхватил ТТ, вскинул — и секунду или две медлил с выстрелом, бегущая Женя закрывала Тимура и не позволяла прицелиться тому в руку или ногу.

А потом стало поздно.

В часовне быстро темнело, кино заканчивалось. Солнце уже не палило и ветер не трепал волосы. И море, и город, и предгорье становились зыбкими, нереальными, и просвечивали сквозь них нарисованные на стенах часовни благообразные старцы с нимбами.

Вася давил и давил на спуск, стрелял в никуда, не рассчитывая зацепить обнявшиеся на фоне моря фигурки мальчишки и девчонки, — исчезающие, тающие, как туман под солнцем. Стрелял, просто чтобы сделать хоть что-то в ситуации, когда сделать ничего нельзя. Пули ударялись о кирпич стен, давали опасные рикошеты, но он не обращал внимания...

Затем патроны закончились и наступила тишина.

В мае 1958 года подполковник Василий Семенович Дроздов уволился из погранвойск в запас.

Позади была война, ранения, награды, и другая война — с бандами националистов в Карпатах, и десять лет службы на западной границе, начальником погранотряда.

Семьей он не обзавелся, как-то не сложилось. Вернулся в Москву, въехал в родительские две комнаты на Сретенке, сестра там все равно не жила, сдавала. Кое-кто из соседей помнил его по довоенным временам, да и новые относились с уважением — фронтовик, герой, орденоносец, — и не пеняли на стук пишущей машинки, порой доносящийся в неурочные часы из комнат Василия Семеновича. Заслуженный человек мемуары пишет, понимать надо.