Энди Дэвидсон - Дочь лодочника [litres]

– А если я, скажем, отдам тебя и не буду никого убивать, – парировала Миранда, – думаешь, Чарли Риддл этого не сделает?

Эйвери ответил тяжелым, красноречивым молчанием.

– Мы с тобой уже наслужились плохим людям, Джон Эйвери, – сказала Миранда. – Пора теперь послужить чему-то другому.

Билли Коттон спустился от своего дома по гравийной дорожке туда, где трава сменялась Воскресным причалом. В одной руке у него была керосиновая лампа, в другой – мачете. До рассвета оставались считаные часы. Пока его глаза привыкали к безлунной ночи, он прислушался ненадолго к звукам лягушек и насекомых. Глубоко вдохнул зловонный воздух, поставил фонарь на доски, туда же положил мачете. Неподалеку в зарослях рогоза лежал перевернутый десятифутовый алюминиевый ялик. Коттон вытащил его из травы и перевернул, чтобы вывалить оттуда сухие листья. Из-за кормы выскользнула медноголовая змея и упала в воду. Билли Коттон выровнял лодку, повесил фонарь на длинный гвоздь на носу и с помощью весла толкнул лодку в воду. Затем старый пастор ступил на корму и, в свете фонаря, направился к реке.

Когда лодка достигла выхода из бухты, его спина уже тряслась от усталости, Коттон чувствовал волнение в груди, будто незримая рука вонзала ногти ему в кожу. «Вот оно и происходит, – думал он, – в точности как обещала Лена». Он положил мокрое весло у ног и расстегнул рубашку. Коснулся груди, а когда взглянул затем на пальцы – те оказались в крови. Он снял сначала пиджак, потом рубашку и сложил их на средней банке. Встал, схватил фонарь и поднес поближе. Увидел тоненькую струйку крови чуть ниже ключицы. Дотронулся до нее пальцем – кровь уже свернулась. Но почувствовал боль – как от ожога.

Лодка под ним качнулась. Он сел обратно, держа фонарь поближе к себе.

Впереди за бухтой бежала река.

«Боль», – пообещал призрак накануне утром, решительно входя в руины церкви, незримый для дочки Крабтри и Джона Эйвери. Как и любому другому созданию, кроме самого Билли Коттона. Голос призрака гудел в его голове ульем тысячи пчел.

«Боль… укажет тебе… путь».

Снова жжение – сильное, резкое. Он с криком вскочил на ноги. Поднес фонарь достаточно близко, чтобы почувствовать, как жар опаляет ему густые, как лес, волосы на груди. Затем струйка крови изогнулась влево, и Билли Коттон открыл рот, чтобы закричать, но, когда кровь вдруг повернула над сердцем и снова прекратила течь, крик застрял у него в горле. Потом – поворот влево ниже ключицы и еще три резких изгиба.

«Карта, – догадался он с изумлением. – Карта боли».

В уголке глаза пастора собралась единственная слеза. Он вытянул руки и поднял лицо к беззвездной пустоте. Он бы даже заплясал, если бы лодку уже не затянуло в течение реки. Поэтому он просто плюхнулся на банку и взялся за весло, выровнял плоскодонку и вскоре проплыл мимо Гнезда Крабтри, потом через рукава и излучины, а когда его грудь снова стало жечь – кровь продолжила обращаться, – он повернул в узкое байу, где перед ним простиралась бесконечная тьма, которую рассеивало лишь пламя фонаря.

Проливая теперь кровь и слезы, он чувствовал себя в этой предрассветной тьме по-настоящему живым, чего не случалось с ним уже долгое время.

«Так вот как ощущается вера?» – подумал он вдруг, а потом затянул песню, и хотя его голос затерялся в шуме ночных созданий, поющих свои ночные проповеди, Билли Коттон верил: мертвая жена слышала его где-то на черных небесах и знала, что у него на душе, и да – это она направляла его лодку на тот ужасный остров, где демоны держали в плену ее ребенка.

Он пел единственный гимн, который никогда не забывал. Единственный, который так нравился Лене в первое время ее – и их пастырства.

Путь креста ведет домой, путь креста ведет домой…

«Ибо путь креста, – думал пастор, – лежит сквозь боль».

Куплет за куплетом, и с каждым погружением весла в воду, с каждой новой печатью на его плоти, земля открывалась перед ним, окружала и поглощала его. Великое изгнание задом наперед: дьявол, посланный в ловушку рая.

С радостию знаю, как гляжу перед собой…

…что путь креста ведет домой.

Два месяца назад.

Коттон тихо напевал, гоня дребезжащий «Кадиллак» на запад по тридцатому шоссе через Восточный Техас, мимо городков вдоль холмистых полей. «Кадиллак» лязгал тем громче, чем быстрее ехал. Когда со всех сторон остались только травянистые поля, Коттон свернул на съезд и проехал по дороге штата еще десять-пятнадцать миль. Потом – по окружной дороге с неровным асфальтом, сменяющимся гравием. Через лесистую низину вдоль Красной реки, затем в поле, где три трейлера сгрудились вокруг единственного дуба.

Он въехал в металлические ворота, прогрохотал по решетчатому ограждению. Трейлеры были двухцветные – бежево-коричневые, с окнами, закрытыми фольгой. Кондиционеры гудели, с них капала вода. Трейлеры всегда напоминали Коттону придорожные кладбища, которые он видел в молодости в Миссисипи: разбитые надгробия под скрюченными пеканами на краю бобового или хлопкового поля. Мелкое и незначительное, затерянное в памяти времен. Он припарковался на грязной, изрытой колеями глине среди горстки пикапов.

Взял с пассажирского сиденья бобровую шапку и нахлобучил на голову, после чего поднялся по бетонным ступенькам первого трейлера и постучал. Дул сильный и резкий ветер, приносивший вместе со скрипом веревки, на которой висела шина-качель, пустые, бессодержательные звуки природы.

Прошло немало времени, прежде чем дверь открылась. Он услышал женские голоса – они переговаривались шепотом, украдкой. Но когда дверь скрипнула, натянув цепочку, из-за нее показался мужской глаз, строгий и зеленый. Толстые пальцы, длинная и лохматая борода. Коттон не знал этого мужчину. От него пахло сигаретами, дурью и чем-то еще – грязным, греховным.

– Я пришел увидеть дитя, – сказал пастор.

Мужчина оглядел Билли Коттона сверху донизу.

– Здесь детей нет, – ответил он.

Коттон ухватился за дверь, надавил на нее. Произнес свое имя.

Тишина. Затем цепочка соскользнула и дверь открылась. Пастор шагнул во мрак трейлера.

Ему сказали подождать, и он уселся в золотистое кресло, слегка покачнувшись. Открывший неуклюже прошагал по тусклому коридору к закрытой двери. Легонько постучал, вошел внутрь. Коттон огляделся. В противоположном конце комнаты на потрепанной антикварной тахте сидела, ссутулившись, темноволосая женщина с красными губами. Она была без лифчика, в хлопчатобумажном белье, тонкой ночнушке и туфлях со страусиными перьями. Из окна в комнату тянулся прохладный воздух. Глаза женщины были прикрыты, по подбородку скользила струйка слюны. Коттон какое-то время смотрел на нее, потом переключился на голые стены, обшитые сосновыми панелями, и лампы с абажуром из красного шелка.