Энди Дэвидсон - Дочь лодочника [litres]

Путь, которым она пришла, теперь был иным. Байу изгибалось в другую сторону. В этом она была уверена.

– Чего вы боитесь? – кричала она деревьям, и ее голос отскакивал от берегов. – Меня, что ли?

Пот застилал глаза. Она вытерла его.

Миранда хотела взглянуть на солнце, но его в небе не было – оно исчезло за густыми серыми облаками.

Рана в боку пылала, насквозь промокшая под влажным летним зноем, пока она гребла, и с каждым новым взмахом весла у нее горела спина, а легкие нагревались, наполняясь жаром. Прокладки на ране промокли, руки покраснели и покрылись мозолями, каждый взмах приходился в такт бешеному биению ее сердца, и вскоре она перестала замечать что-либо, кроме яростных барабанов, стучавших у нее в ушах.

Неся грубый мешок за плечом, Малёк водил перепончатыми пальцами по кирпичной стене – которая еще дважды изгибалась среди соснового леса, – пока не увидел дорогу, и тогда его потянуло сквозь редеющую чащу туда. Ведь раньше он никогда не видел дороги. Знал только это слово из книжек. Он невольно изобразил его жестами, как только увидел. Проследовал вдоль стены, тянувшейся параллельно дороге, под палящим солнцем, и вдоль канавы, полной погнутых алюминиевых банок и выцветших пластиковых оберток, на которых было написано что-то неведомыми мальчику буквами. Через какое-то время на вершине холма, за рабицей, показалось приземистое строение без окон. За ним высилась металлическая башня, и вверху, на самом верху этой башни виднелся красный крест и птичий скелет, который он давно видел со своего дерева.

«Церковь», – сказал он с помощью жестов.

Здание из его снов.

Вот где живет он.

Он вышел из своего зеленого укрытия, пересек сухой овраг из сосновых иголок и мусора, очутился на дороге. Гравий теплел у него под ногами. Он коснулся забора пальцами. Представил участок своего огорода, обросший бобовыми лозами. Подумал о Бабе, вспомнил, как она смеялась над его садовыми приспособлениями, которые должны были отпугивать ворон и краснокрылых дроздов, даже при том, что сама собирала его урожай ежевики и тыквы. Его глаза намокли от слез. Он смахнул их рукой.

Вокруг стояла тишина.

За его спиной, через дорогу, находились двойные железные ворота, а за ними был виден большой зачахший дом с белым фасадом. Он на минуту замешкал, думая, что мог бы просто развернуться и уйти назад к реке, потом в лес на той стороне и снова оказаться в знакомом ему мире. Теперь это был уже не тот мир, но там были и другие острова, кроме того, на котором жила Искра. Он мог разбить где-нибудь лагерь, рыбачить, охотиться. Выживать. Сестра показала ему нужные места, научила, как там жить. Небольшие острова располагались по всем низинам, торчали из воды, будто черепашьи панцири. Мальчик знал все, что нужно, чтобы стать одним из ползающих, крадущихся созданий, которые там обитали.

«Потом, – решил он. – Когда девочка будет в безопасности и все закончится».

Он шагал вдоль забора, ведя рукой по рабице, пока не достиг открытой калитки. За ней тянулась тропа, которая вела вверх на небольшой холм. Она была выложена потрескавшимися плитами, между которых проступали одуванчики. Холм напомнил ему тот, где среди лоз стояла Искрина лачуга.

Он прошел по тропинке к широко распахнутой, будто приветствовавшей его двери.

«Вот и церковь, вот и шпиль, открой ладонь…»

Внутри было пусто, темно и пахло плесенью.

Он двинулся по центральному проходу, оставляя грязные следы на тонком синем ковре и волоча за собой мешок. Впереди на стене виднелся отпечаток в форме креста, а сам крест валялся среди металлических стульев, многие из которых опрокинулись. Мальчик увидел вещи, о предназначении которых не имел никакого понятия: металлические ящики на ножках, круглые белые чайнички, похожие на грибы-поганки. Пианино в углу стояло в пыли, а перед возвышением – длинный поцарапанный стол с грубо вырезанными по лакированному дереву словами: «СДЕЛАЙ ЭТО В ПАМЯТЬ ОБО МНЕ». На столешнице – пара керамических рук, сложенных в молитве, и композиция из потускневших искусственных цветов, выставленная на большой и тяжелой книге. Страницы у нее были тонкие, как шкурка у саранчи, с золотистыми краями, а слова были напечатаны самым мелким шрифтом, что доводилось видеть мальчику. Некоторые из слов были напечатаны красным. Он знал не все, но некоторые были ему знакомы.

«…путь, истина, жизнь…»

Он водил пятнистыми пальцами по тексту.

«…Отец…»

Перевернул страницу: «ветвь», «огонь», «гореть».

«Любовь». «Жизнь». «Друзья».

Девочка была ему другом.

Он медленно сжал страницу рукой, и бумага смялась с приятным хрустом – как когда вгрызаешься в свежее яблоко. Он вырвал из книги страницу и позволил ей упасть на ковер – там она и лежала, будто птица со сломанным крылом. Малёк взялся за уголок другой страницы и оторвал ее тоже. Звук показался оглушительным в почти космической тишине церкви.

Из темноты раздался голос:

– Не надо.

Малёк резко обернулся.

В конце зала стояла женщина с ребенком на руках.

– Прошу, – сказала она мягким голосом.

Малёк ударился о стол, и керамические руки опрокинулись и покатились, но остались целы. Руки же самого мальчика отчаянно заметались, и он увидел, что женщина следила за ними взглядом, но не понимала, что он говорит. Она открыла рот, желая задать вопрос, но тот застыл у нее на губах. Она заметила перепонки между его пальцами, и Малёк прочел изумление на ее лице, когда она покрепче прижала к себе ребенка.

Мальчик ринулся по внешнему проходу, взметнув пыль с цветов. Женщина окликнула его, выступив из тени, но Малёк, не обращая на нее внимания, выскочил на приглушенный серый свет. Сбежал по холму, скрылся в чаще. Он мчался без остановок, как ему показалось, очень долго, пока ноги и грудь не стали гореть, а подошвы ног не исцарапались и не закровоточили. Он бежал, пока не достиг наконец промежутка между деревьями, где снова увидел дорогу, и там остановился, задыхаясь, посреди гравийной полосы, которая как раз описывала крутой изгиб.

Согнувшись пополам, подумав, что его может вырвать, он вдруг вспомнил про мешок.

Малёк оставил его на полу в церкви.

Кровь застучала в висках, звук собственного дыхания показался ему таким громким, что он не услышал, как из-за поворота вырулила машина – как затрещали камешки, перемалываясь под колесами, – пока не стало слишком поздно.

Когда стих шум и осела пыль после того, как белый «Плимут» исчез за поворотом и въехал на территорию, Джон Эйвери выступил из-за линии деревьев и перешагнул через канаву. Он встал на дороге босой, в одной только висевшей на нем рубашке Хирама Крабтри. Он держался деревьев, идя вдоль дороги три-четыре мили, это было долго и утомительно, он трижды останавливался передохнуть, у него болела спина и дрожали колени. Однажды он даже уснул, повесив голову к груди, и проснулся со стыдом. Уловив шум машины, спрятался в соснах и оттуда проследил за белым «Плимутом» с жирным констеблем за рулем.