Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

Камера ослепла.

У прилавка раздаточной невкусно пахло жареными котлетами и яблочным компотом. Долговязый повар с потным лицом шлёпнул в тарелку Гура три тефтели и комок вермишели, который полил коричневым соусом. Фабиш передал коллеге стакан бурого компота.

Ожидая, когда обновят ёмкость с чистыми вилками, Гур смотрел на покачивающиеся под потолком липучки. Размышлял, шевелятся ли ленты от сквозняка или из-за обречённого усердия мух. Подносы с грязной посудой уползали во чрево кухни. Гур заметил таракана, спешащего в противоход движущейся резине.

— Для чего нужны сны? — Чабров поставил поднос на шаткий стол, отодвинул стул и сел.

— Ты у нас психолог, — ответил Гур, зная, что Чаброву не нужен ответ, нужны уши.

— Правильно. Чтобы дополнять и компенсировать. А если этого не происходит? Если покаяние или угрызение совести не находят дорогу в сновидение? Правильно. Конфликт не устраняется. Напряжение растёт.

— Ты это к чему?

— Надоело всё валить на «будильник». Слишком просто.

В столовой приглушенно звучали голоса сотрудников, впитывались в бетонные стены. Многих Гур видел впервые. В оконных провалах чернели железные решётки.

Чабров оторвался от тарелки.

— Слушай, а почему всё-таки «будильник»?

— Что?.. — не сразу понял Гур. — А-а, газ. Ты ведь знаешь.

— Да ты подумай. Будильник — будит. А разбудить можно только спящего. А наши… ну, эти… не спят. Им нельзя спать.

— И чего?

— Да ничего. — Чабров будто смутился, помешал ложкой остатки супа. — Один дурак ляпнул, другие подхватили. Неправильно назвали.

— А как правильно? Что не даёт людям спать?

Гуру действительно стало интересно. Чабров подёрнул плечами.

— Смерть?

Камера безмолвствовала трое суток. Залепленное бумажным мякишем окно, выкрученная на максимум громкость.

И ни единого звука.

Изменялся только уровень потребления объектами кислорода. Он рос. Согласно цифрам, пятеро подопытных активно занимались физической деятельностью.

После смены, перед свиданием с пустой квартирой, Виль Гур решил прогуляться. В метро на него накатила сонливость. В громыхающем, раздёрганном тенями перегоне он закрыл глаза — а открыл в клопяном боксе.

Электрический свет — резкий, оглушительный в дощатой тесноте — воспалил веки. Гур застонал. Яркая лампочка покачивалась перед лицом куском раскалённого железа. Глаза пересохли, разум мутился, тело сотрясал озноб. Со стен и потолка сыпались сотни, тысячи клопов; голодные кровопийцы впивались в кожу. Гур задыхался от ужасной вони. Хотел стряхнуть, раздавить кусачих насекомых, но не слушались ослабевшие руки. Сколько часов… дней… он провёл в этом ящике? Надо спросить, кого угодно: надзирателя, клопов, ослепляющий свет… Распухший от жажды язык царапал нёбо, щёки… не язык, а ёж… Гур сглотнул — горло спазматически сжалось — и закашлялся…

Вагон замер, доктор встал, будто оглушённый, вывалился в открытые двери и, продолжая кашлять в кулак и жмуриться от призрака яркой лампочки, поплёлся за серыми спинами. Главное — вверх, на воздух.

Над Тургеневской площадью висел тёплый день.

Гур перекинулся парочкой слов с мороженщицей в нарукавниках и белом фартуке, испачканном под левой грудью красными пятнышками — варенье? кровь? — и отошёл от лотка со сливочным пломбиром. По плитке расхаживали воробьи. Откусывая и слизывая, Гур направился к трамвайной остановке, но его задержал крик.

Кричала девушка в лёгком платье с рукавами-фонариками, светло-сером в чёрный горошек. Она показалась Гуру красивой, даже в своём яростном отчаянии — вцепившись в фонарный столб, девушка орала:

— Нет! Убивают! Люди! Люди! Помогите! Убивают!

Рядом с фонарём сконфуженно переглядывались двое, молодой и постарше, в застёгнутых на все пуговицы пиджаках. Старший что-то сказал молодому, тот повернулся к девушке и сказал (Гур прочитал по губам): «Пройдёмте, всего на минутку». Потом протянул руку. Девушка отдёрнула локоть, вжалась в столб и заверещала пуще прежнего.

Собиралась толпа. Это удивило Гура больше всего. Не все прошмыгнули мимо, не все опустили глаза… да, были и такие, и много, но — толпа, толпа. Он уже почти не видел девушку из-за спин зевак. Зато видел, как торопливо отступали двое в пиджаках, не озираясь, уже не переглядываясь. Видел, как уезжала от площади чёрная «Победа».

Перед тем, как захлопнуть пассажирскую дверь, молодой всё-таки обернулся, но глянул не на девушку у столба, а почему-то на Гура. Тот растерялся, задёргался, пошёл прочь.

Рука была липкой от потёкшего мороженого.

Размякший стаканчик он выбросил в урну за углом почтамта.

— Ладно, — согласился профессор Хасанов утром четырнадцатого дня эксперимента. — Открываем.

Солдаты повернулись к командиру. Приземистый энкавэдэшник сделал небрежный знак рукой: по моей команде.

— Как думаешь, живы? — шёпотом спросил Фабиш.

Гур пожал плечами. На лице Фабиша проснулось азартное выражение.

— Ставлю на то, что хоть один в коме.

— Ты нормальный? — Гур слабо толкнул коллегу локтем.

На них покосился командир, между большим рыхлым носом и козырьком фуражки прятались цепкие красные глаза. Военный медленно вытер ладонь о гимнастёрку, как бы невзначай коснулся кобуры, затем повернулся к залепленному бумагой окну и, навалившись на стол, отчеканил в микрофон:

— Внимание. Через минуту дверь будет открыта, в камеру зайдут специалисты для проверки микрофонов. Внимание. Отойдите к дальней от двери стене и лягте на пол между кроватями. Те, кто не подчинится, будут застрелены. Одного из тех, кто пойдёт на сотрудничество, мы освободим.

Командир отпустил кнопку, и в «приёмном покое» воцарилась вязкая тишина. Учёные и военные пялились в слепое окно Храма Бессонницы, будто на серый занавес, который вот-вот разойдётся.

Динамик ожил ровно на четыре секунды.

Им ответили.

— Что… что он сказал? — залепетал Фабиш.

Ты прекрасно слышал, что он сказал, подумал Гур, и уже не забудешь ни этого глубокого, абсолютно пустого голоса, ни самих слов. Не забудешь никогда, как и я.

У Гура перехватило дыхание. По коже продрал мороз.

Смысл услышанного прятался за тенью рассудка, в опасной близости от безумного осознания, и был лишь один способ постичь услышанное — продавить лицо сквозь острые прутья и осмотреться слепыми рубцами, вращающимися в кровоточащих глазницах.

Всего четыре слова, от которых теперь придётся воротить внутренний взгляд, как от разлагающегося трупа. Если получится…

У Гура, здесь и сейчас, не получилось.

— Нам нужна другая свобода, — вот что ответил динамик.

И ещё раз, и ещё — уже в голове доктора.