Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

— Мама, а здесь привидения живут? — раздался за спиной детский голосочек.

Я криво улыбнулся: одно из них здесь, малыш, это я.

— Живут-живут, — ответил женский голос.

Я схватился за ржавые перила и стал спускаться. Наверняка в подвал можно было попасть и более удобным способом, но я не хотел терять время. Я думал, что упаду и сломаю бедро или сразу шею — не самый плохой вариант.

Пол подвала был завален камнями, а стены исписаны похабщиной. Я представил, что мне тридцать с хвостиком, что рядом со мной Макс и он спрашивает: «Пап, а что здесь написано?»

Я остановился, надавив ладонью на грудь, там, где прячется сердце.

Попытался вообразить, каким стал мой сын. Я часто истязал себя подобными мыслями, обматывался ими, как колючей проволокой, и тянул за свободный конец, тянул, тянул, пока оставались силы. После телефонного разговора с Мариной, когда она сообщила мне о смерти брата, я больше не рисковал. Не звонил, не копался в Сети. Я абсолютно ничего не знал о судьбе своей семьи. О Максе. Ничего. Но пытался взрастить его в своих мыслях, будто гомункула… Я видел, как он идёт в школу, как находит лучшего друга, надёжного, настоящего, каким так и не стал я, как влюбляется, как страдает и радуется, как совершает ошибки и оставляет их за спиной, сделав правильные выводы, как встречает ту единственную… Он мог стать кем угодно — продавцом музыкальных инструментов, инженером, администратором, программистом… кем угодно… но я видел Макса другим, тем, кто работает руками весь день, чтобы вечером оказаться дома, рядом с детьми и той самой, единственной, и чувствовать приятную усталость мышц и сладкую истому сердца, а иногда, открывая одну из папок на домашнем компьютере и выводя на экран электронный слепок далёкого прошлого, бросать вороватый взгляд на маленького себя, которого держит на руках отец, я…

Я заплакал. Жалкий, убогий старик в подвале древних руин.

Лучше бы я умер, трагически погиб пятьдесят лет назад, остался в памяти Марины (а после — Макса) не предателем, а…

— Ты всё-таки нашёл свой страшный дом, — донеслось из смежного помещения.

Я подумал, что нашёл его давно. Любое место, куда бы я ни направился после того, как навсегда покинул своего сына, и было моим Страшным домом.

И да, я сразу понял, кому принадлежит этот бесцветный голос.

Так я встретил Ненастоящего дядю в четвёртый раз.

Он не изменился, даже его одежда, исчез только чёрно-белый шарф.

Ненастоящий дядя сидел за старым массивным столом, и его скучающие глаза светились в полутьме помещения, давно потерявшего свою функцию. Он не предложил мне сесть на расположенный напротив стул, и я устроился без приглашения. Старикам не до церемоний.

— Я искал не его, — сказал я. — Я искал тебя.

Он подёрнул плечами.

— Ты зря потратил своё время.

Мне было плевать, что он думает по этому поводу.

— Ты не соврал тогда? — Я подался вперёд, я почти шептал. — Я спас своего сына?

Мне показалось, что он улыбнулся. Рыба, чёртова улыбающаяся рыба.

— Кто знает. Правда, ложь… Я так любил путать, в том числе самого себя, что получал удовольствие от любого предсказания. Мне даже не надо было наблюдать за последствиями…

Ненастоящий дядя замолчал. Я знал, что он сейчас сделает: опустит веки.

— Скажи мне! Мне надо знать!

— Что это изменит? — бесцветным голосом произнёс он.

Я открыл и закрыл рот, открыл и закрыл. Другая рыба, умирающая на берегу.

— Ты ждёшь чего-то ещё? — спросил Ненастоящий дядя и закрыл глаза.

Я смотрел на его руки, которые он положил на столешницу. Они были старыми, очень старыми.

— Новых предсказаний, — кивнул он. — Их не будет. Ничего не будет. — Он помедлил, словно решал, закончил со мной или нет. — И этого всего не было бы, не заговори ты со мной тогда, в крепости.

Я почувствовал, что задыхаюсь.

— Ты… ты реален?

— Для тех, кто сказал мне хоть слово, — да.

В глазах потемнело. Сердце замерло, отдавая болью в левую руку, качнуло, снова замерло. Я достал из кармана пиджака пластиковый футлярчик, открыл его и поднёс к пересохшим губам. Таблетку, способную совладать с прыгнувшим давлением, я выловил языком.

Сказал ли Макс, крутил я в голове лихорадочную мысль, сказал ли Макс что-то Ненастоящему дяде… тогда… в крепости?..

Я вспомнил: сказал. «Здрасте!» А существо ответило: «Здравствуй, мальчик».

Последнее воспоминание перед расставанием:

Я лежу на правой половине постели и смотрю на сына. Я боюсь его коснуться, поцеловать. Серый силуэт между мной и Мариной. Я боюсь ещё одного тёплого воспоминания. Я думаю только о Максе, на Марину почти не остаётся сил. Я буду безумно скучать по ним обоим, но без него, без моего маленького человечка, я буду умирать каждый день.

Я лежу так до самого утра, смотрю, как он спит, как ворочается и причмокивает губами, а потом беру Макса на руки и переношу в детскую.

А затем ухожу.

Лучше бы мы расстались со слезами, с взаимными обидами… но так… с сердцем, истекающим любовью…

В дверной проём вбежал светловолосый мальчик, следом, копаясь в телефоне, зашла его мамаша.

— Мама, это призрак? — спросил паренёк. Ему было не больше трёх.

Женщина приподняла на лоб гид-очки, глянула на меня с тревогой и неприязнью, взяла ребёнка за плечи и вывела из помещения.

Мне хотелось, чтобы она не увидела меня, как не увидела Ненастоящего дядю. Я хотел и вправду стать призраком, обманом, небылицей.

Я повернул голову — стул по другую сторону стола был пуст. Ненастоящий дядя исчез.

Я возвращался в разрушенный монастырь ещё несколько раз, но ничего и никого, кроме руин и туристов, там не нашёл. Через неделю я уехал из города.

Сорок девять лет без сына, только потому, что я поверил сущности, которая, возможно, является плодом моего воображения…

Иногда мне кажется, что я прожил безумную жизнь (большую её часть), испугавшись слов гротескного персонажа, с которым проговорил за всё время не больше часа.

Иногда мне кажется, что я проклял себя и свою семью. Иногда — что я их спас.

Этого ведь достаточно… верно?

Солдат с усилием повернул блокирующий маховик, затем отошёл в противоположный конец «приёмного покоя» и замер по стойке смирно у другой двери, менее массивной и надёжной.

Через какое-то время доктор Виль Гур придвинул к себе карточку наблюдения и вписал: « День № 1. Камера запечатана. Объекты изучают обстановку, беседуют ». Точно такой же бланк (пока ещё пустой) лежал на столе перед доктором Ренатом Фабишем. Утром все записи перенесут в дневник, на основании которого после заполнят протокол, раздел «Ход эксперимента». Как скоро это случится? Через пять дней? Десять?