Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

Тень мысли проносится в моей голове, что надо бы поспорить, потребовать объяснений, сказать, что я взрослый человек с паспортом и правами гражданина… но я стою навытяжку, как солдат на плацу, и говорю ему, что принимаю и больше курить не стану.

— Комсомол ответил «есть!», — смеется позади меня курилка.

Терехов не улыбается, но дергает уголком рта, будто вот-вот улыбнется. Серые глаза его на секунду теплеют.

— Я бы и вам всем, остолопам, запретил бы, — говорит он, обводя курилку пальцем. — Уже есть масса исследований, связывающих курение с заболеваниями вплоть до рака. А вы ведь в респираторном санатории работать будете, подавать пример отдыхающим.

Оля и пара девчонок вздыхают смущенно, а кто-то из ребят и наоборот, затягивается демонстративно.

— Внизу, в шахтах, курилки не будет, так и запомните, — говорит Терехов. — А кого с сигаретой поймаю — а поймаю непременно в силу особенностей вентиляции…

— Уволите? — спрашивает Мишка вальяжно, раздавливая окурок в банке из-под тушенки.

— Заставлю соль жрать, — отвечает Терехов без улыбки и уходит, хромая сильнее, чем обычно.

Вот такой был товарищ Терехов, когда вспоминаю о нем — сердцу и больно, и горячо, и радостно.

В Великих Солях добычу начали очень давно, еще при Екатерине, но под землю долго не лезли, первые лет сто на поверхности ямы рыли, выпаривали, соскребали. Потом уже решили прокладывать шахты — и накопали на сегодняшний день уже больше ста километров — лабиринты кротовьих нор в шести уровнях. Сейчас-то добычу временно прекратили, другие месторождения развивают — Илецкое, Артемовское. Но могут возобновить в любой момент — потому что только в нашей «Солонке» встречаются пласты очень редкой синей соли, какой в мире вообще больше нигде нет, только немножко в Персии, но у них, конечно, хуже. Вся соль в Великих Солях очень высокого качества, сероватая, яркая на вкус, похожая на ароматическую «четверговую соль», как ее делали в русских деревнях, перекаляя в печи с квасной гущей. А синяя соль образовывалась там, где в ушедшем в землю древнем море росли особенные водоросли — их скопления меняли кристаллическую структуру соляных осадков и придавали соли ряд чуть ли не волшебных свойств во взаимодействии с живыми организмами…

Спуск в лифте очень долог, оборудование неприятно вибрирует, под нами — темная бездна, мне страшно. В желтом свете лампы я читаю познавательные плакаты, которые наклеили на решетки стен. Физическую панику очень тяжело обуздать рассудком, можно только попытаться отвлечься и я, чувствуя тесноту в груди, украдкой оглядываюсь. Оля держится за решетку и смотрит в пол, лицо ее кажется зеленоватым. Другие девчонки шепчутся, за громыханием лифта не слышно, о чем. Завхоз Антонина Ивановна стоит посередине, как статуя императрицы, скрестив на груди могучие руки, будто бросая вызов страху и темноте. В лифте со мною — почти половина сотрудников будущей «Соляшки», главврач Терехов тащит нас на экскурсию на самый нижний уровень копей, туда, где пятьдесят лет назад во время наводнения на речке с неприятным названием Огрызка поднялись грунтовые воды и затопили нижние камеры.

«Узники царизма, одетые в рубища, были скованы тяжелыми цепями. При тусклом свете керосиновых ламп топорами они выламывали из стен глыбы соли, а соляная пыль проникала под одежду, разъедала кожу, слепила их глаза. Здесь же, под землей, постоянно жили лошади, подвозившие вагонетки к клети. Из-за темноты и соли все они были полуслепыми. Когда воды начали подниматься, капиталистические наймиты-надсмотрщики не озаботились спасением рабочих. Вода быстро наполняла гигантскую камеру, поднимаясь все выше и выше. Ржали испуганные лошади, каторжане напрасно молили о помощи. С трудом карабкались несчастные по соляным уступам стен, а тяжелые цепи на их ногах затрудняли движение и тянули вниз. Лампы потухли, не хватало воздуха для дыхания. Страшные крики умирающих людей и животных звучали в полной темноте…»

Я хватаюсь за решетку, чтобы не упасть, и за локоть меня поддерживает крепкая рука.

— Не читайте страшного в таких ситуациях, — говорит Терехов, он невысок и наши глаза почти на одном уровне. — У вас и так богатая фантазия, не заряжайте ее взрывчаткой чужих несчастий. Под землей человек чувствует себя неестественно, страх смерти сильно усугубляется. Полезно помнить, что так же будут ощущать себя и наши пациенты, и вы, медперсонал, обязаны будете их отвлечь и развлечь, попытаться представить происходящее приключением…

Я киваю, как кукла, еще не определившись, упаду ли сейчас в обморок или все же сдюжу.

— А у вас тоже страх смерти усиливается? — спрашиваю, от смятения забыв про субординацию. Он улыбается, но невесело.

— У меня нет страха смерти, — говорит он.

Потом наклоняется ближе и шепчет:

— Мне часто кажется, что я уже умер, давно, в снегу на Мамаевом кургане. И все это, — он обводит глазами жестянку клети, людей в нем и великую темноту за решетками, — мне только чудится…

От него пахнет мятой и солью. Зря он мне так говорит, я чувствую, как глаза закатываются под лоб, и оседаю на пол. Прихожу в себя от того, что Оля меня хлопает по щекам.

— Ну чего ты, — говорит, — поднимайся давай, мы внизу уже, приехали.

И, наклоняясь к уху, шепчет:

— Скажи спасибо, что не обоссалась. Я когда-то в электричке переполненной в обморок шмякнулась, потом весь день в мокром ходила, стыдобища… Вставай же, пошли, чем сильнее отстанем, тем страшнее догонять…

Мы выходим из клети, проходим по узкому соляному коридору, в конце которого — яркий свет. В стене коридора три высоких металлических двери с крепкими замками, за одной из них гудит генератор, за двумя — тихо, хотя «не влезай — убьет!» отпечатано на всех трех.

— Зачем тут-то генераторы? — спрашивает Оля. — Тут же нет ничего, только озеро ледяное, сюда кто спускаться будет?

Я пожимаю плечами. После обморока всё кажется сном. Коридор поворачивает, мы выходим в темноту и останавливаемся, обратившись в соляные столпы. Нижняя камера так велика, что в ней можно было бы возвести бок о бок три Больших Театра, и им бы не было тесно. Но огромное пространство пусто, прожекторы, установленные у входа, не справляются с ним, яркие лучи истираются о темноту и распадаются световым туманом, липнущим к соляному потолку. Люди, разошедшиеся по залу, кажутся крохотными, лучики их фонариков — слабые мазки на темном полотне. А за ними, насколько хватает взгляда — черная поверхность воды. Хлябь.

«Температура у рассола зимой и летом минус пятнадцать, — рассказывал мне Мишка на прошлой неделе, когда я помогала ему сортировать таинственные препараты, привезенные из Ленинграда спецдоставкой. — Берега и дно — из чистой соли. Если в бутылку налить воды и опустить в Хлябь, то она быстро замерзнет. Уникальный природный объект, изучать надо!»