Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

Я стою у Хляби и смотрю в ледяную бездну, она прорастает в меня, кристаллической паутиной соли расходится по сосудам. Прошло много лет, но до сих пор, закрывая глаза, я вижу черную гладь и белый бриллиантовый свет над нею. Свет и тьма смотрятся друг в друга, совершенно равнодушные к человеческому присутствию, хотя именно им и рожденные — без света, который мы принесли с собой, тьма не могла бы себя таковой осознать. Потому что если все вокруг — только ты и есть, как узнаешь, где твои начало и конец?

— Ну что, Бетка, хочешь эксперимент с бутылкой? — спрашивает Миша Изюбрин, материализуясь у моего локтя, и я вздрагиваю, потому что меня только что вовсе не было, я растворилась в темноте, и мне было спокойно и хорошо.

— Я хочу эксперимент, — говорит Оля, поправляет волосы и улыбается Мишке мелкозубой своей улыбкой, влажно блестящей в свете фонаря. Честное слово, неужели она сама за собой не замечает? Как щенок бесхозный ко всем ластится, будто ждет каждую секунду — кто же поманит? Кто же станет хозяином?

Мишка торжественно достает из-за спины бутылку из-под молока, наполненную водой.

— Подержи-ка, — говорит он Оле и разматывает бечевку, чтобы привязать за горлышко. Оля «ненароком» прижимается к его локтю грудью. Я вздыхаю.

— Откуда ты бутылку-то взял с водой? — спрашиваю Мишу. — В лифте у тебя ее не было.

— О, у товарища Изюбрина здесь богатый инвентарь, — говорит Терехов, подходя из темноты и с интересом наблюдая за манипуляциями с бутылкой. — Ведь он только на полставки в нашем санатории, да, Михаил? Остальное время — тайные исследования в лаборатории нижнего яруса. Как в известной истории про доктора Джекила и мистера Хайда — утром он ставит целебный горчичник старушке-ветерану труда, а вечером проводит зловещие эксперименты в глубоком подземелье…

— Вы, Сергей Дмитриевич, так говорите, будто бы я родного деда за эту возможность на рынке продал, — обижается Мишка, завязывая бечевку вокруг бутылки в крепкий узел. — Хотя знавали бы вы моего дедулю — согласились бы, что это ничего себе поступок. А я хочу советскую науку продвигать, мне предложили заочную аспирантуру и исследовательский проект — я и обрадовался. Я же у вас честно отрабатываю, нет?

— Честно, честно, — машет рукой Терехов. Даже в свете фонаря видно, как Мишка покраснел.

— Вон там мостки над озером, — говорит он. — Пойдемте бутылку опустим, сами увидите…

Они с Олей идут впереди.

— Ты в порядке, комсомолочка? — спрашивает меня Терехов вполголоса. — Прости дурака старого, тебе сказал о темном не думать, а сам ляпнул …

— Экзистенциальное?

Терехов хмыкает. Оля громко созывает всех на просмотр фокуса с бутылкой. Ее звонкий голос гуляет под соляными сводами, рождая странное потустороннее эхо. Вода в бутылке замерзает за три минуты. Путь наверх в подъемнике — еще восемь. Мир наверху полон света, свет везде, но стоит закрыть глаза руками — и опять становится темно, как под горою.

Открывался санаторий наш к первому мая, тогда принято было все к особым датам приурочивать. Планировали успеть раньше, к дню рождения Хрущева, но нам не поставили часть оборудования, плюс пришлось заново заливать смолой крышу надземного корпуса и ремонтировать затопленную электропроводку на верхних этажах.

Большие товарищи приходили с инспекцией, хмурились недовольно, говорили «ну, Дмитрич, смотри, к майским-то праздникам вынь да положь» и «если придется путевки отменять людям, которые уже больше года ждут лечения, будем еще серьезнее разговаривать». Будто Терехов сам, лично, гадко хихикая, сверлил ночами дырки в крыше и отключал электричество в далеком Свердловске, чтобы нам не смогли собрать аппараты для электрофореза. Мы, медперсонал, стояли вдоль стен, приветливо и показательно улыбаясь, в полной парадной форме, медсестры и санитарки в белых шапочках.

— Хорошо тут у вас, — сказал высокий толстяк, кивая Оле. Та улыбнулась и опустила ресницы.

— Давайте-ка мы на следующей неделе пробную партию отдыхающих вам направим, — предложил старик, на котором костюм висел, как на вешалке, будто он очень много веса потерял за последнее время. — У меня вот сын женился недавно, у жены — бронхиальная астма, ужасные приступы. Пусть попробует шахты ваши недельку-другую. А ты, товарищ Терехов, заодно персонал потренируешь. Еще детдомовских вам по области человек тридцать наберем респираторников. И Герой Советского Союза недавно в райком партии обращался письмом, товарищ Корчагин. Он после Курской дуги дышит тяжко, в танке горел…

Вниз проверяющие спускались только с Тереховым и Мишей Изюбриным, да и то не все. Толстяк отговорился клаустрофобией и слабым сердцем, попросил кого-нибудь лучше парк за корпусом ему показать, и тут же выбрал Олю экскурсоводом.

Так неожиданно закончились наши подготовительные дни, сразу много работы стало, курилка пустовала. Хотя я туда и не бегала больше, держала свое обещание комсомольское. Недельку покашляла, а потом совсем иначе дышаться мне стало, но я к тому моменту уже внизу, в копях, много времени проводила, дышала целебной солью. В неделе у нас было по шесть рабочих смен, три внизу, три в наземном корпусе. Но это по графику, а на деле многие не хотели внизу находиться, боялись, беспокоились, спать там не могли, просили поменяться. Я же от страха своего у Хляби избавилась совершенно, так и жила бы под землей, не вылезая, ходила бы по соли среди соли, дышала прохладным воздухом шахт. Детдомовцев привезли целый автобус, я их сильно опекала, по пять-шесть ночей внизу с ними ночевала, со многими мы подружились, особенно с девочками. В парке у нас киноэкран был установлен, Миша Изюбрин ездил договариваться в кинотеатр «Орленок», нам для детей хорошие ленты привозили, и «Добро пожаловать» — посмеяться, и «Обыкновенное чудо» — сказку, где и поплакать можно было.

Мариночка из детдома номер шесть особенно рыдала после сказки — опухла так, что еле-еле глаза открывались. Очень на нее истории про любовь и волшебство воздействовали, наверное потому, что в ее жизни ни того, ни другого не было. Лет ей было двенадцать, росла она плохо, хотя и сильно поправлялась. Мать-алкоголичка ее наградила полным букетом неприятностей, от врожденного диабета (два инсулиновых укола ежедневно) до характерных черт лица, плосковатого, с неразвитой нижней челюстью и складочками у носа. При этом характер у Мариночки был, как у зверушек в детских мультфильмах: добрый, смешливый, совершенно необидчивый. Ну и с ребятами в детдоме ей, по всей видимости, повезло — не обижали сильно. Там, где я росла, затравили бы девочку наверняка, но тут уж кому как на роду написано. В нашем санатории тоже Мариночку полюбили — больные дети часто добрее и отзывчивее здоровых, это я часто в жизни замечала. Я с ними проводила лечебную физкультуру. Лечение соляное, воздух пещер, тишина и вечный покой в недрах породы детям всем помогали очень хорошо, уже через несколько дней все легче дышать начали, гонялись друг за другом по коридорам, с солью, как с песком играли — в ведерки набирали, горки и дороги строили. Смеялись, а таких звуков соляные камни никогда не слышали за все свои миллионы лет.