Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

— Она за твоим плечом, — говорят девочки. — Она не ушла в свет, не смогла тебя оставить. Всегда смотрит, всегда любит.

— Ну, хватит, — говорю я, разозлившись. — Пошутили, и будет…

— На корабле «Победа» остались без обеда, случилась беда — пропала еда. Ты съела, да? Открой рот, скажи «А», — говорят девочки, и тяжелые парафиновые компрессы падают у меня из рук, в голове темнеет. Я наклоняюсь и разнимаю детские руки. Девочки дышат глубоко и вдруг начинают смеяться — не синхронно, а нормально, каждая по-своему.

— Вот это да! — говорит Мариночка, отсмеявшись.

— А кроме перловки есть другой гарнир? — спрашивает Фаина. — Меня от перловки тошнит. Меня вообще от всего тошнит последнее время, особенно утром.

У меня колени подгибаются от впечатлений, я сажусь с нею рядом на койку, прижимая к груди теплые, тяжелые шматы парафина.

— Завтра утром возьму у тебя тоже анализ крови, — говорю я Фаине строго. — Это не страшно, вот Мариночка подтвердит.

— Не страшно, — подтверждает Мариночка. — Нам с тобой теперь вообще ничего не страшно, да?

Страшно становится мне.

Следующим утром после завтрака девочек не могут найти. Кокетка визгливо требует, чтобы все побросали свои дела и пациентов, и Фаину отыскали немедленно. Миша нервничает — ему нужна Мариночка, у него график таинственных процедур.

— Пойди ты поищи, Бетка, — просит он. Мог бы и приказать, но просит.

— Пойду-найду, если расскажешь, что ты делаешь внизу у Хляби, — опять пытаюсь вызнать я. — И что ты колешь Марине Ивановой?

Миша устало вздыхает, грызет карандаш, которым писал в раздерганном карманном блокноте, мотает головой.

— Меньше знаешь — крепче спишь, — делится он со мною народной мудростью. — В саду поищи, а?

В углу сада, у самого бетонного забора с чугунной решеткой есть тайная полянка — я ее Мариночке еще весной показывала, там зелень густая и очень тихо, как в лесу. Я раздвигаю ветки черемухи, наклоняюсь, пролезаю между кустами. Девочки стоят в центре полянки и держатся за руки, а под их взглядом тяжеленная каменная ваза для цветов висит в воздухе сантиметрах в сорока от земли — я отчетливо вижу темный круг в траве, где она стояла.

Не отдавая себе в том отчета, я, комсомолка, поднимаю руку и крещусь, движением инстинктивным, автоматическим, будто бы прописанным во мне десятками православных поколений моих бабушек.

— Девочки, — говорю я, потому что надо же что-то сказать. Мариночка и Фаина поворачиваются ко мне синхронно, как одна — они тут же отпускают руки и ваза падает вниз. Качается, кренится набок, но выстаивает, чуть в сторону от места, где стояла до того. Даже не трескается.

Я тупо смотрю на девочек, на круг земли в траве, на вазу. Думаю — жалко, что не разбилась, редкого уродства вещь, немудрено, что засунули ее в самый угол сада. Работа нашего умельца Федорчука. Резные ленты, бантики, шишковатый чей-то профиль на боку. Я вдруг понимаю, что по замыслу автора это — Владимир Ильич Ленин, только похожий на самого Федорчука, носатый и скуластый, и сгибаюсь пополам от смеха.

— Вы чего, Победа Денисовна? — беспокоится Мариночка.

Я объясняю, девочки тоже начинают смеяться, мы хохочем до слез, мама моя про такие состояния говорила «смешинка в рот попала», когда уже живот от смеха болит, а остановиться никак.

— Тебя доктор Изюбрин ищет, — говорю я Мариночке. Пока идем к санаторию, пристаю к ней с вопросами. Она отвечает охотно и весело. Миша (симпомпончик!) колет ей в вену странный ярко-голубой (навроде купороса, но говорит, что не купорос) препарат, постепенно увеличивая дозу (вчера уже почти полный шприц был). За доставленное неудобство (обходительный!) Миша дает шоколадную конфету (говорит, что для диабета ничего). И чувствует она себя последние дни все лучше и лучше (а что голова болеть начинает сильно, то тройчатку выпить, все и проходит).

Кокетка стоит на террасе и, нервно оглядываясь, смотрит в сад.

— Меня потеряла, — говорит Фаина сквозь зубы.

Я иду в кабинет к главврачу с двумя проблемами. На самом деле их три, но третья — невероятные вещи, которые происходят, когда маленькие ведьмы берутся за руки — настолько огромна, что как говорить о ней, я не знаю и никому не доверяю настолько, чтобы рассказать. Пожалуй, и сама себе не доверяю.

— Войдите, — кричит Терехов в ответ на мой стук. Я вхожу и с порога чувствую, насколько он пьян. Воздух спертый, струи перегара ползают по кабинету, как потертые зеленые змии.

— Чего тебе, комсомолочка? Ну, не смотри так, выходной у меня сегодня. Но граница на замке — моя будущая смена, Мишенька, сегодня на дежурстве. Внизу, вроде. А наверху кто? Лапоть… Топоть… Копотько же, тьфу, не выговоришь…

— Первым делом давайте окно откроем, — говорю и делаю. За окном — нежный осенний вечер, в тепле которого уже чувствуется запах будущей зимы.

Я рассказываю Терехову про Мариночкины головные боли, про Мишины шоколадные взятки и про анализ крови Фаины, который я контрабандой отправила в лабораторию со срочным синеньким бланком.

— И сколько ей? Пятнадцать? Ну, рановато еще… И мать ей, конечно, трепку задаст. Но, думаю, все выживут. Что же до Ивановой… эк у них в детдоме с фантазией на фамилии небогато… То можно сказать, по поводу этой проблемы я и пью… Решить никак не могу, нет моей власти. А свербит, свербит… Я же, знаешь, Штуттгоф освобождал…

И тянется меня обнять пьяными руками.

— Знаю, — говорю, отстраняясь. — Там было мыло. Еще знаю, что когда с детьми что-то плохое происходит, а взрослые помочь не могут — то есть без ущерба для себя не могут, но вообще-то могут — то они очень часто от этого противоречия выпивкой лечатся. Но знаете что, Сергей Дмитриевич? Я теперь и сама взрослая.

И иду к выходу. Думаю, что надо правдами или неправдами спуститься в Мишину лабораторию. Посмотреть, чем он там занимается, потом смесью лести и шантажа заставить его оставить Мариночку в покое. А заодно и у Хляби постоять.

— Эй, комсомолочка, — зовет меня Терехов. Я оборачиваюсь. Он выглядит уставшим и старым. — Ты вот кодовые имена всем даешь, да? У меня-то какое?

Я пожимаю плечами.

— Раньше было — Добрыня. Теперь не знаю даже.

— Как насчет «Слизняка»? Или «Старой тряпки»?

— Как скажете, Сергей Дмитриевич. — Я аккуратно закрываю за собой дверь кабинета.

Внизу, в «спелеологическом отделении», ночевало по сорок пациентов. Я думала так — сегодня в мое дежурство Кокетка и Фаина будут внизу, в своем «номере-люкс». Я зайду и скажу им то, что обязательно нужно сказать. Орать Кокетка при народе сильно постесняется, а пока время придет наверх подниматься, уже остынет, успокоится. Девочке же нужно на учет встать сразу, и так уже поздновато. Осмотр сделать, витамины начать принимать, питание скорректировать, со школой разобраться…