Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

Сразу скажу, что я ошибалась. Кокетка выхватила у меня бланк с результатами анализа, поморгала на него несколько секунд и начала орать, эхо в ушах звенело.

— Как ты… Кто посмел? Ты с кем посмела?

— Ну, мне на который вопрос отвечать-то? — спросила Фаина негромко. Она сидела на краю кровати, спокойная и бледная. Кокетка подскочила и отвесила ей такую пощечину, что у девочки голова дернулась.

— Кто? Кто?!

Фаина подняла на мать больные, полные ненависти и смятения глаза.

— Дядя Женя, — сказала она. — Или мне его и в этой ситуации положено «папой» называть?

Кокетка захлебнулась визгом и несколько секунд молча булькала. Я начала подозревать, что мой план по тихому выяснению семейных отношений в подземной изоляции мог срикошетить.

— Лучше б я тебя придушила сразу, как родила, — зашипела наконец Кокетка. — Ты же, шалава маленькая, у меня под носом его окрутила. Лишь бы меня, меня побольнее ранить!

Фаина вскочила. Одна щека у нее была ярко-красной, другая — белее соли, глаза сверкали.

— Почему ты сразу меня обвиняешь? С чего ты взяла, что я этого хотела? Хоть бы раз в жизни ты обо мне подумала, а не о себе!

— Ну ничего, ничего… — Кокетка закивала, понизив голос. — Утром уезжаем. Я тебя, паразитку, сразу в областную гинекологию отвезу, у меня там Раиса Львовна, завотделением. На стол тебя тут же, и чтобы без наркоза! Завтра к обеду все уже кончено будет!

— Екатерина Сергеевна, вы что же такое говорите? — вмешиваюсь я. — Я понимаю, что вы в шоке, но у Фаины примерный срок — пять месяцев. Вопрос об аборте уже не стоит…

— А ты помолчи, сопливка конопатая! Как скажу, так всё и будет! Как мы будем от этого… избавляться — это пусть мой врач решает. А как я свою дочь наказывать буду — это уж я решу, — она повернулась к девочке, хищно осклабившись. — В школу и из школы… ни шагу никуда… книжки твои сожгу все… всё с балкона побросаю, что тебе дорого… глаз не спущу… Ты у меня, паршивка, по струнке ходить будешь, а то много я тебе воли дала…

— Нет, — сказала Фаина.

— Какое «нет»? — засмеялась Кокетка. — За «нет» будешь бита ремнем, красный узенький помнишь? «Мамочка, не красным, возьми папин широкий!» — заверещала она ломаным детским голосом.

Дверь за моей спиной осталась открытой. Женщины в теплых халатах с хмурым любопытством заглядывали в комнату, подошел крупный мужик в спортивном костюме, почесал пузо, спросил, что тут творится и кто орет.

— Чего вы все смотрите? — зашипела Кокетка, хватая свою сумку и запихивая в нее одежду со стула и косметичку. — Идите отсюда, мы сейчас же уедем, тихо будет… Эй, конопатая, ну-ка вызывай лифт!

Странно, но подъемник наверху тут же загрохотал, кто-то спускался в шахту. Кокетка продолжала собираться, бормоча.

— Опозорить она меня собралась… Ты врешь все про Женю, да? Нагуляла от одноклассника какого-то, за школой ноги раздвигала, да? А теперь врешь, чтобы меня ранить, сердце материнское порвать, неблагодарная тварь…

Фаина обошла ее по стеночке, выглянула в коридор. Мариночка шагнула вперед, потянулась к ее дрожащей руке. Фаина была бледна до прозрачности, как кристалл соли на свет, глаза казались огромными, темные волосы рассыпались по плечам.

— Не надо! — воскликнула я, но девочки взялись за руки и одновременно повернулись ко мне.

— Надо! — сказали они двойным голосом. Я задрожала.

— Идите спать, — сказали девочки толпе в коридоре. Люди без слова повернулись и разошлись, зевая и глядя прямо перед собою, будто сомнамбулы.

— А ну отойди от нее, дебилка рыжая, — велела Кокетка. — Не смей ее трогать, вшами детдомовкими делиться…

Девочки повернулись к ней — синхронно, слажено, с одинаковым выражением на лицах.

— Мариночка, Фаина! — взвизгнула я, чувствуя, как соляная порода под ногами мелко задрожала. — Девочки, мы под землей! Над нами тысячи тонн соли!

— Что тут происходит? — закричал из коридора Миша Изюбрин. — У нас землетрясение? Эвакуируемся?

В эту секунду с потолка камеры откололась тяжелая и плоская глыба соли и с глухим стуком впечаталась в макушку Кокетки, та странно как-то хрюкнула или всхрапнула и упала, как подкошенная. Миша бросился к ней.

— Да что ж тут такое? Тащи аптечку, Бетка! Что за чертовщина? Тут же крепко все, сто раз инженеры проверяли, и каждый месяц с инспекцией проходят!

Мы подняли Кокетку с пола и уложили на кровать — она была как тряпичная кукла, большая, тяжелая, мягкая. Я сбегала за бинтами и аптечкой — в коридорах было совершенно пусто и тихо, из-за занавесок то тут, то там раздавался храп, сопение, тихое сонное причмокивание, взрослые спали глубоким сном, как велели им дети. Самих девочек нигде видно не было.

— Черт, кровит сильно как, — бормотал Мишка, ощупывая края раны на Кокеткиной голове. — Череп вроде не проломлен, но сотрясение будет сильнейшее…

— И что тут у вас… у нас? Откуда боевые потери? — в дверях стоял Терехов, совершенно трезвый, пахнущий зубным порошком, будто и не он четыре часа назад сидел пьяный и расхристанный у себя в кабинете.

— Вы видели Фаину и Мариночку? Их нужно срочно найти и…

Я, конечно, не знала, что с ними следует срочно сделать. Успокоить и обнять? Напоить чаем с конфетами? Сжечь на костре? Развезти по разным концам страны и никогда, никогда не давать больше встретиться?

Терехов не успел ответить — в полной тишине загрохотал подъемник, бух-бух, поехал вниз. Терехов и Мишка оба резко дернули головой, заговорили, перебивая друг друга.

— Как это он? Куда?

— Кто?

— Он же без ключа не едет, а мой у меня!

— Мой вот! Запасные наверху в сейфе и у меня в кабинете… Здесь еще у кого есть? Или подъемник напрямую замкнуть как-то можно?

— Да и кто тут сейчас Кулибин-то у нас, проводку замыкать? Спящие астматики да две испуганных девчонки, у одной на глазах чуть мать не убило!

— Девочки и уехали на лифте, — устало сказала я, подтыкая бинт, которым закончила заматывать Кокеткину голову. — Вниз уехали, к Хляби. Но насчет испуганных, думаю, верно. Им страшно.

— А ключ? — не унимался Миша, потрясая своей связкой. — Ключ же нужен!

— Им не нужен.

— Говори, — велел Терехов. Я вздохнула, помотала головой и поправила раненой подушку. Сергей Дмитриевич подошел, чуть приподнял меня за плечи и аккуратно, но сильно встряхнул, глядя в глаза. — Говори, — повторил он. — Ты мне вообще веришь, Победа? Веришь?

Я заговорила, не отрывая взгляда от его светло-серых, усталых глаз. Закончила — тихо стало, из звуков только хрипы Кокетки, подъемник уже вниз спустился и затих.

— И что теперь? — прервал молчание Терехов. — Они внизу, нормальная жизнь наверху, а мы посередине застряли? И нам ни туда, ни сюда? Песня какая-то есть про это, Бернес, вроде, поет…