Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

И вдруг все кончается — из блаженного синего потока меня грубо дергают вверх, как рыбешку, пойманную на блесну, подсекает с пирса босоногий рыбачок — резко, нетерпеливо, неумело. Толчок, боль, усилие — я лежу на самом краю мостика над Хлябью, обнимаю что-то большое, холодное, тяжелое. Изо рта у меня льется и льется соленая вода, ртутными каплями катается по поверхности озера. Свечение внизу начинает угасать, прожекторы трещат, мигают, их свет переходит в звук, распиливает мой череп вдоль, потом поперек.

— Бетка! — кричит мне кто-то с другого конца мира. — Бетка, шевелись же!

Меня бьют по щекам. В воде я вижу уходящего в глубину Терехова — его голова запрокинута, глаза широко раскрыты, он смотрит на меня сквозь воду, и смотрит, и смотрит…

— Не уходите! — кричу я ему беззвучно. — Не смейте умирать! Не оставляйте меня насовсем!

— Не насовсем, — хрипло шепчет он у меня в голове. — Насовсем никто не умирает, глупая, глупая комсомолочка. Тебе же показали, как оно…

Я хочу еще ему что-то сказать, но меня рвет и рвет холодной соленой водой. Свет трещит, мигает и гаснет. Миша Изюбрин кричит на меня, что-то вроде «шевелись же» и «не спи! Не смей спать!» и еще что-то совсем неприличное, от чего я начинаю смеяться, и на губах у меня от смеха лопаются соленые пузыри — то ли вода из Хляби, то ли кровь из легких. Меня куда-то тащат спиной вперед, ноги волочатся по соли, я держу свою тяжелую ношу, та тоже булькает, я не знаю, кто это, которая из девочек, но, кажется, живая. Луч фонарика разрезает темноту, как нож — сочный арбуз. Темнота лопается. Бу-бу-бу, — заводится мотор подъемника.

— Вода поднимается, — говорит Миша. — Черт, быстро поднимается… Лаборатория моя… Препараты мои… Пласты синей соли… Бетка, ну шевели же булками, затаскивай девчонку на платформу…

Мы едем вверх — а Хлябь идет за нами, темные руки тянутся к платформе подъемника, трогают мотор, гладят меня по волосам.

— Соберись, доченька, — говорит моя мама, которой давно нет, но на самом деле она всегда со мною, всегда во мне. — Давай же. Давай, хорошая моя. Ты же у меня умница.

— Приходи в себя, комсомолочка, — говорит Терехов, мой Добрыня, который здесь, он еще есть, но уже не в человеческом мире. — Спелеологическое отделение эвакуировать надо, срочно. Сорок человек, одна — раненая. Без тебя будет на порядок сложнее. Ты же у меня умница.

Я сажусь ровнее и начинаю усиленно, глубоко дышать, чтобы прояснилось в голове. Одежда на мне — холодная корка соли, жесткая и ломкая, как белье на морозе. Лифт выезжает на свет, я смотрю на девочку, чья голова лежит на моих коленях, кого я успела ухватить, прежде чем за мною нырнул Сергей Дмитриевич и вытолкнул нас наверх, а сам уже не смог выбраться… Это Мариночка. Рыжие волосы кажутся черными от воды, кожа белее мела, глаза закрыты и бегают туда-сюда под веками, будто видит она какой-то глубокий сон. К лифту выбегает Оля — на ней лица нет, она всплескивает руками, кричит на нас, захлебываясь словами и своим страхом.

— Что же так долго! Тут землетрясение! А никто не просыпается, я уже и трясла их, и кричала! Вейсман ваша в себя тоже не приходит! Лежит как мертвая, разве что дышит еще потихоньку! Мишка, что… Почему Беда такая мокрая? Где Фаина? А Терехов???

Она закусывает губу и дрожит.

— Воды поднимаются, — говорю я громко, — Нужно срочно всех эвакуировать. Клеть поднимает пятнадцать человек за раз… Четыре минуты вверх, три вниз… Три ходки… Вода до этого уровня дойдет где-то через полчаса, да, Миш?

Тот кивает, будто через силу, его лицо искажено гримасой, по щекам текут слезы, нос покраснел.

— Должны успеть, если быстро.

Я наклоняюсь к спящей девочке.

— Марина! Мариночка! Скажи всем, чтобы просыпались. Прямо сейчас. Ты и одна сможешь, я знаю… Давай же! Иначе будет поздно!

Девочка стонет сквозь сон, выгибается, как больные столбняком на картинках. И падает, обмякшая, спит дальше.

— Что происходит? — слышится из-за перегородок и занавесок.

— Землетрясение?

— Бля, чо за херня, ребята?

— Эй, поаккуратнее с выражениями, здесь женщины!

— Что за ерунда, товарищи? Меня же уверяли специалисты, что здесь невозможно землетрясение!

Я глажу Мариночку по застывшим соленой коркой волосам, целую в бледный лоб.

— Молодец, — говорю я ей тихо. — Спасибо.

Поднимаюсь, глубоко вздыхаю, киваю Оле — помогай. Мой голос громкий, уверенный, спокойный.

— Так, товарищи, у нас произошла непредвиденная ситуация, вызванная природными явлениями. Сейчас мы разделим вас на три группы и начнем подниматься наверх, у каждой группы будет сопровождающий из медперсонала, наверху вам нужно будут пересечь парк и подняться в свой номер в наземном корпусе санатория. Непосредственной опасности нет, я повторяю — непосредственной…

Мы успели эвакуировать всех.

Воды Хляби чуть не дошли до второго уровня — если заглянуть в шахту, по которой мы спускались вниз, черная вода плескалась в метре или полутора от первой скобы. Я была там, когда мы спускались вывозить из шахты оборудование и прочую собственность Минздрава — потихоньку улизнула, прошла по коридору (право — три раза лево) и долго сидела на краю, светила фонариком в воду. Звала Терехова, звала Фаину, чувствовала, что схожу с ума.

Приезжали товарищи из Минздрава, решено было санаторий совсем не закрывать, а начать монтаж соляных камер в наземном корпусе, используя пласты с верхних выработок — получать лечение без шахт, воздух прогонять через соль, стены из соли — почти то же самое, только никуда спускаться не надо, безопасно и нестрашно. И без риска внезапного подъема подземных вод в будущем.

Мишу Изюбрина не назначили главврачом. Научный проект его был закрыт, концы в воду. Возможности добывать синюю соль больше не было никакой, в незатопленных верхних выработках ее и не находили никогда. Но через пару месяцев Мишу вызвали в Ленинград, на хорошую должность в Институте экспериментальной медицины, с перспективой заграничных командировок.

— Поедешь со мной, Бетка?

— Олю позови, — сказала я, передернув плечами, чтобы он руку убрал.

Он вздохнул, полез за папиросами.

— Оль на свете много, а ты, Бетка, одна, — сказал он. Я ничего не ответила, мы долго молча сидели рядом на лавочке в саду, пока совсем не замерзли. Наутро он уехал.

Кокетка долго не приходила в себя, около месяца в больнице пробыла без улучшений, потом стала глаза открывать, говорить потихоньку, к Новому году вроде и ходить опять начала. Про дочь же из-за травмы головного мозга она при этом начисто забыла, будто кто-то ей память ластиком подтер, а если ее прямо спрашивали — начинала моргать, напряженно о чем-то думать, потом облегченно говорила, что детей у нее никогда не было, но если бы дочка, она бы ее Фаиной назвала, красивое имя.