Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

Мариночка, конечно, вернулась в детдом. Характер у нее сильно изменился, она стала спокойной и задумчивой, полюбила читать. Учителя удивлялись не на шутку — отставание в развитии за полгода совершенно исчезло, потом уже и пятерки пошли, и углубленное изучение предметов, даже журналисты приезжали из областной газеты Мариночку расспрашивать и в пример приводить. «Сила духа пионерки» статья называлась. Диабет у нее к тому времени тоже уже исчез, но об этом-то чуде врачи помалкивали — так как чудес не бывает, то значит болезнь изначально неправильно диагностировали и напрасно бедного ребенка двенадцать лет пичкали уколами.

Прошло десять лет, вот я опять Великих Солях и, как много раз до этого, несу букет цветов к бывшему входу в шахту. Астры. Мне почему-то кажется, что он любил астры.

Санаторий «Соляшка», СППЛХРЗ № 3 наш, год уже как закрылся «из-за сложностей в эксплуатации» и как-то удивительно быстро пришел в запустение. Сад разросся, на дорожках одуванчики прорастают сквозь треснутые плиты — октябрь стоит теплый, как тогда.

У заколоченного входа сидит девушка — высокая, худая, очень симпатичная, в темной рубашке и джинсах. Курит и руками размахивает, будто разговаривая с кем-то невидимым, но хорошо знакомым.

— Победа Денисовна! — окликает она меня, поднимаясь. Я ахаю. Мариночка сильно вытянулась, от нездоровой щенячьей полноты ее и следа не осталось. Кожа посветлела, волосы сделались темнее — она похожа на Фаину, будто часть ее в себя впитала.

— Так и есть, — кивает Мариночка. — Фаинка же тут, под горою. Все они. Ждут. Они же не мертвые… Не живые тоже, конечно. В другом агрегатном состоянии, понимаешь? Синяя соль — ниточка, протянутая к нам другой жизнью из немыслимо древнего прошлого. Эти водоросли — они были… почти разумны, но не так, как люди. Немножко как пчелы, наверное. Общность. И часть ее осталась в кристаллах, записалась, как звук на пластинку. Или, знаешь, сейчас и данные начинают на магнитные носители записывать. Я сюда часто приезжаю, чтобы с Фаинкой разговаривать. Мы же с нею… ну, как объяснить. Мы — одно. Только она теперь медленно так мыслит, медленно, и вместе со всеми. Я иногда палатку здесь ставлю и сплю по несколько дней — тогда у нас хорошо выходит, почти как раньше. В этом году только не могу — последняя сессия, аспирантура… Я в Москве доучиваюсь на химика, не знаю, куда пошлют по распределению, как часто можно будет сюда приезжать. Мне ведь все время хочется вниз, в холод — туда, к ним. Как жажда, знаешь. Но они не позволяют, говорят — еще не время. А когда оно придет, — Мариночка приседает перед заколоченной дверью, просовывает пальцы в щель под нею, и, пошарив, вытаскивает завернутую в брезент монтировку, — я знаю, как к ним спуститься…

Я качаю головой, глядя на нее, как на сумасшедшую. Ведь все, что было невозможного в случившемся, мой разум давно уже затер, сгладил, накрыл салфеточками, связанными из подручных объяснений. В конце концов, я тогда часа четыре давала показания в милиции, мы же все утвердили — про внезапную природную катастрофу, связанную с сейсмологической активностью, подъем подземных вод, несчастный случай, оборвавший жизнь Фаины Вейсман, самоотверженный подвиг главврача санатория Сергея Дмитриевича Терехова, ценою своей жизни спасшего одну из девочек и меня. Я же была в шоке, мне что угодно могло примерещиться. А после мне даже выразили благодарность с занесением в личное дело — за самообладание и отвагу при эвакуации.

Мариночка прячет монтировку обратно под дверь, руки отряхивает о джинсы. Смотрит насмешливо, будто мысли мои прочитав. Достает из кармана синюю пачку «Космоса», чиркает зажигалкой.

— Будешь? — спрашивает низким, хрипловатым голосом. — Или держишь свое слово верное, комсомолочка? А ведь ты тогда тоже рассола хлебнула, и немало, а?

Мариночка закуривает, целует меня в щеку, уходит, а я все сижу на разбитых, прогретых осенним солнцем ступеньках. Сижу и плачу, как дура, слезы текут и текут, я даже пальцами пробую глаза зажать, но они не останавливаются. По всему, что случилось, и по тому, кто со мною не случился. Слезы соленые. Ведь все мы из воды и соли.

Жизнь идет, жизнь продолжается, с каждым годом ускоряясь, как капля воды в водопаде ускоряет свое падение, чем дольше она падает — тем быстрее.

Я была замужем, меня любили, я родила детей. Дети мои выросли, разлетелись по миру. Звонят, пишут, скучают.

В кармане моем телефон, превышающий по процессорной мощности весь государственный Вычислительный Центр, что Гагарина в космос отправлял.

Страна моя три раза поменялась так сильно, что полноте, разве это уже та же самая страна? Где предел, за которым что-то меняется настолько сильно, что становится уже совершенно иным, необратимо, безвозвратно?

А я — иная ли, изменившаяся, или просто слои наросли на сердцевине, а там, внутри я все та же — двадцатилетняя, веснушчатая, болезненно-одинокая? Хотя как я могу быть одинокой? За моим плечом — мама, всегда смотрит, всегда любит. А в городе Великие Соли, глубоко под горою, меня ждут. И всегда будут ждать. В ледяной темноте, в синей соли.

— Ошибка президента, — сказал Як, закуривая и на пару секунд снимая с руля обе руки. Машину как раз тряхнуло на особенно глубокой выбоине, и Лехино сердце пропустило удар — гнал Як быстро, а деревья были совсем рядом.

— Не президента, а резидента, — поправил Леха. — Президент наш не ошибается.

— Так это, не наш, — хохотнул Як. — Наш-то, конечно, нет. Ихний. Буш.

— Это да, — протянул Леха, чтобы что-то сказать, потому что, по правде, не знал о президенте Буше абсолютно ничего, равно как и о никаком ином президенте. Дел у него и своих хватало, вот еще политиками себе голову забивать.

— Вон поворот, — напомнил он Яку. — Притормози чуть, там грунтовка — говно.

Як притормозил, они съехали с узкой разбитой дороги на узкую разбитую грунтовку, запетляли по лесу, поднимая тучи пыли. Проехали мимо дикого малинника, мимо горы мусора под знаком «мусор не бросать» (какая-то тварь даже ржавую панцирную кровать умудрилась притащить), мимо луга, где паслась соседская племенная корова.

— Этот что ли поворот? — сощурился Як. Последний раз он был на Лехиной даче года полтора назад, когда встречали Пашку из армии. Три дня гуляли! Леха чуть из техникума своего железнодорожного не вылетел, мамка ходила за него просить. Она там всех знает.

— За домом ставь, — сказал Леха. — И топчи аккуратнее, мать там луку насадила, еще чего-то, все выходные тут с Басей проторчала.

Тяжелый глухой лай напомнил ему про пакет в багажнике — мамка наготовила Басе костей и жил, еще каких-то разносолов собачьих.