Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

Старшой глянул странно, Дёма подавился словами, ниоткуда пришедшими, самому незнакомыми. Рыбаки подтягивались, зевая, почесываясь, поругиваясь — ранний подъем нрава не улучшает. Как от берега отошли на десяток саженей, Пахом встал у борта, поднял курицу.

— Вот тебе, дедушко, гостинцу на новоселье, — начал он, но птица вдруг забилась, вытянув шею, ударила его клювом в щеку, всего на ноготь до глаза не достав.

— Тьфу ты, — заругался Пахом словами, от которых и водяной бы покраснел. Жертва полетела в воду, закричала, но тонуть отказалась, качаясь неуклюжим поплавком, погребла к берегу.

— Порадовали водяного! Обматюкали, в душу плюнули и подарок от него убег!

— Ну что, возвращаемся? Или понадеемся, что не осерчал?

— Какой возвращаемся, моя живьем съест. Водяной-то разозлится ли — еще вопрос, а Нюрка — точно.

Видно, рыбий царь посмеялся в густые водорослевые усы — лов в тот день был отличный, к вечеру заполнили все корзины и тюки. Возвращаться решили поутру — все предвкушали ночь у костра, жареную в казане свежую корюшку, выпивку, веселое товарищество. Заночевали на острове Каменном, неприветливом и каменистом.

— Не потому он так назван, — говорил Пахом, вытянув к костру длинные ноги, откинувшись на булыжник и оглаживая бороду. — А легенда есть, что находили тут людей, в камень обращенных. Раз в году выходят духи моря на сушу и так тешатся.

Дёма поежился, обвел глазами валуны.

— Да не бойся, малец, они только на Кузьминки осенние выходят, по-чухонски — на Самайн…

— Был у нас в полку чухонец, Ясси звали, — вступил Егор Селиванов, задумчиво прихлебывая из глиняной чашки, будто там кисель был, а не самогон. — Храбрый солдат, но очень воды боялся, у него по отцовской линии все мужики в море тонули, тридцати годов не разменяв. И девки пропадали. Говорил — ноксы их кровь любят, к себе утаскивают. Это по-ихнему, по-чухонски, духи темные водные, — объяснил он, поворачиваясь к Дёме. — Людей в воду сманивают, перекидываться умеют и в парня, и в девку, а когда ребят малых умыкнуть захотят — так в коня, значит, и покататься манят… Чего, Дёмка, не пьешь, чашку греешь? Ноксы, кстати, как раз спиртного не приемлют…

— У меня батя тоже пил по-черному, — сказал Пахом мрачно, глядя в огонь. — Я мальцом насмотрелся, лет до тридцати на дух не переносил, потом попустило немного…

Кто-то откашлялся, повисло неловкое молчание.

— А что с вашим Ясси потом было? — спросил Дёма, чтобы его разбить. — Таки утоп?

— Не. Ядром турецким жахнуло — в лоскуты, нас рядом потрохами кровавыми забрызгало, — Селиванов помолчал. — Ну хоть ноксам не достался. Он говаривал — если попался духу водному, надо металлическое чего найти быстро — иголку, пуговицу, на крайний случай — крест нательный. В воду бросить и сказать «Нокс, нокс, возьми железо в воде заместо моей крови».

— А я слыхал — чтобы леший не забрал, надо шишку еловую в жопу сунуть, три раза крутануть и подпрыгнуть, он испужается, только и видели…

— Кому сунуть-то, ему или себе?

— Ну это как дотянешься…

Все смеялись, пили, кто-то песню затянул, Дёма и не заметил, как уснул, привалившись к большому гранитному валуну.

Дома пусто было, только печка теплилась, пахло свежим хлебом, кашей и перегаром. В тишине послышался ему вдруг тихий дальний звук навроде стона, он осмотрелся, даже в подпечек заглянул — там спал кот Брун, отличавшийся мерзким нравом и особой нелюбовью к Дёме. Впрочем, его никогда кошки не любили — шипели, убегали, близко не подходили.

Дёма взял миску, наложил каши, сел есть, наслаждаясь одиночеством, так-то одному побыть разве что в лесу можно было, да грибы еще не пошли, а охотиться он не умел. Брун вылез из подпечка, потянулся, глянул недобро, коротко мявкнул и поднял голову, принюхиваясь. Дёма проследил за его взглядом, и каша в горле встала комом — на беленом боку печи краснел на высоте роста густой кровавый отпечаток с ладонь размером, с прилипшими двумя длинными волосками, один был каштановый, один седой.

— Мама! Мама!

Дёма заметался по избе — на полатях только одеяла сбитые, под лавками, в сенях — никого. На крыльцо выскочил, толкнул дверь в подклет — та на локоть открылась и уперлась в мягкое, тяжелое, дальше было не сдвинуть. Дёма протиснулся в щель, ноги подогнулись, он упал на колени рядом с матерью. Она лежала на спине, белое лицо ее казалось совсем юным, вымытым страданием. Дёма попытался поднять ей голову — пальцы провалились в мягкое, липкое, осколки кости ходили под волосами. Мать застонала.

— Оставь, Дёмушка, — сказала она тихо. — Не двигай меня, всё уж. Посиди со мной, сына…

— Где он? — спросил Дёма сквозь зубы. — Я его…

— Не надо, — прошептала мать с трудом. — Такой уж он есть. Такая природа его, сам знаешь, как со своей природой совладать непросто. Он не со зла…

— А что же тогда — зло? Что, если не это?

Он принес ковшик из ведра в сенях, руки тряслись, вода плескалась. Напоил маму, взял за руку и сидел так, пока солнце не переползло приоткрытый проем во двор. Тень от кадушки сдвинулась, накрыла мамино лицо. Она заерзала, застонала сквозь стиснутые зубы.

— Больно становится, больно. Как кочерги горячие ко всему телу прислонили… Дёмушка, помоги мне… Забери и муку эту, и любовь мою к тебе несказанную… Выпей…

Дёма, шатаясь, поднялся, затворил подклет, лег рядом с мамой на холодный земляной пол. Обнял ее, как в детстве, руки к рукам, голова к голове, и как тогда, как всегда, почувствовал биение ее жизни — теплое, влажное, устремленное к нему. Он потянул с усилием — забрать в себя оставшееся тепло, себя не помня, растворяясь в нем, как в горячем соленом море. Минута — или вечность — и рядом лежало высохшее мертвое тело, будто вырезанное из дерева, черты ссохлись до неузнаваемости, только волосы остались теми же, темно-золотистыми, шелковыми, нетронутыми смертью. Дёма был как пьяный — мокрый до нитки, тело казалось раздутым, пульсировало жаром, в голове было темно. Темнота накатила, подмяла его и он уснул рядом с тем, что осталось от матери. Во сне виделось ему, как по ночной реке плывет мертвячка, раздутая, серая. У нее огромный живот, он шевелится, плоть рвется с хлопком и оттуда вырывается фонтан крови, бьет в небо, луна становится багровой, вся вода в реке превращается в кровь, густеет и в ней начинают шевелиться черви…

Отца он нашел на картофельном наделе, тот сидел, качаясь, смотрел в огонь костра. Увидев Дёму, подвинул к себе поближе рукоять топора.

— Что, — сказал, — вдовею теперь? Век бы глаза мои ее не видели, суку…

И осклабился невесело, но с издевкой.

В Дёме горячая сила томилась, давила на голову, глаза распирала. Выпустить ее — и весь мир поднять мог бы, удержать на кончиках пальцев. Топор он у отца выхватил легко, как рогатку у пацаненка, отбросил, глянул в лицо ненавистное.