Дмитрий Костюкевич - Темная волна. Лучшее

— Спи теперь, — сказал он. — Не бойся. Дыши.

Она боялась засыпать, но темнота накатывала, накрывала. Демьян на подоконник сел, смотрел наружу, в ночь, и все говорил, говорил странное — про Цусимское сражение, про Моонзунд, про гражданскую войну. Как под Смоленском в сорок первом артиллерийскую установку рвануло, его всего обожгло, и когда девочка-санитарка его по грязи тащила, он, себя не помня, потянулся к ней, выпил, осушил досуха…

— А я давно никого не убивал, — говорил он. — Понемножку забирал, потихоньку, уж такая у меня природа, с жаждой не поспоришь, но в руках себя держал. Помнил, как потом горько и стыдно бывает. А тут — девочка совсем, дитё смелое, отчаянное — тащит меня и уговаривает не умирать… Я ее за руку ухватил и через руку всю выпил, больно ей было, кричала, как заживо от меня горела… Упала в грязь веткой сухой, я на нее… Очень я до сих пор по ней горюю, а как звали даже — не знаю. Понимаешь, Настя, если к тигру раненому подойти — он потянется и разорвет, с добром ли ты, или с багром… Такая его природа, понимаешь?

Он наклонился, поправил Насте волосы, провел пальцем по щеке.

— Я и тебя осушать не собирался, но мог бы и не совладать с собой, уж очень ты похожа на… да неважно. Волосы, глаза, даже голос. Спи, девочка. Утро вечера мудренее.

Настя проснулась в пустом доме. Она села, вдохнула полной грудью, не поверила, вдохнула еще и еще, пока голова не закружилась от переизбытка кислорода. Ощупала себя — старый шрам был на месте, но сгладился, расплылся. Дышалось совсем иначе — работали оба легких, она это ясно чувствовала, только то, что было мертвым, ссохшимся, немного жгло.

Она вышла из дома и побежала — быстро, свободно, как девчонкой до войны бегала, как уже много лет не могла. О том, что случилось ночью, думать не хотелось.

— Фу, — сказала Оля, — какая гадость. Дима, зачем ты меня заставляешь смотреть гадость? Зачем, Дима?

— Познавательно, — ответил тот, улыбаясь.

— Это тебе, как будущему биологу, познавательно. В ваших науках все мокрое, теплое, хлюпает, копошится… жрет друг друга на завтрак, обед и ужин. Или вон, — она кивнула на монитор, где в высоком разрешении на паузе застыла толстая зеленая гусеница, напичканная личинками осы-наездника. — Яйца друг в друга откладывает… Брр!

— А в ваших науках как? — Дима потянулся, улыбаясь, поднялся из-за компьютера.

— В наших философских науках все чистенько, стерильно. Вечное сияние чистого разума. Никакой чавкающей слизи, только эйдос, континуум и… — Он подошел ближе и от его тепла у нее в горле пересохло. — Эрос, Танатос, всё такое…

— Осу не волнует судьба гусеницы, — сказал Дима, — у нее нет эмпатии, гусеница не видится ей живым страдающим существом. Такова осиная природа… для нее нет добра и зла.

— О, про это тоже книжка есть, — обрадовалась Оля. — Фридриха нашего Ницше. Будешь читать?

— Я читал, — сказал Дима, провел рукой по лицу и вдруг показался ужасно уставшим, древним, словно из двадцатилетнего стал столетним. — Я много всего читал.

Он отошел, наклонился над столом, щелкнул мышкой, сворачивая ютюб.

— Гусеница, инфицированная осой, меняет свою природу. Когда осята, эти маленькие «чужие», прогрызают себе путь наружу сквозь кожу живой гусеницы — она, отойдя от паралича, тут же начинает о них заботиться, как о собственном потомстве, которого у нее никогда не будет. Из последних сил вьет кокон вокруг личинок, ложится сверху, как часовой, и защищает паразитов, пока не погибнет от истощения.

— Фу, — опять сказала Оля. — Дим, хватит про ос, а? Гадость же! Если мне надо будет сесть на диету, — она положила руки на бедра и потянулась, демонстрируя, что никакая диета ей пока не нужна, спасибочки, — я себе эту гусеницу на заставку поставлю и на комп и на телефон…

— У беременной женщины тоже поведение меняется, — сказал Дима. — Она может внезапно осознать, что делает то, что раньше ей и в голову бы не пришло…

— Моя сестра Анька — я вас скоро познакомлю — когда беременная была, мел ела. Покупала пачку в канцелярском, за дом тут же убегала и стояла грызла, даже до дома дойти не могла. А еще — моет она такая посуду, задумавшись, и вдруг понимает, что губку поролоновую стоит жует, прямо в мыле и в помоях… Фу же, да?

— Меня другое тревожит, — сказал Дима задумчиво. — Стоит беременная женщина на берегу реки… У нее длинные темные волосы, она завороженно смотрит на воду. Нет ветра, вода гладкая, масляная, зеркальная. В реке или море отражается лунный свет, или розовые рассветные лучи, или электрический свет фонарей… Женщина наклоняется над водой — будто желая слиться со своим отражением — и, придерживая живот, падает в воду.

— И тонет? — ахнула Оля, прижав руку ко рту. Ах, с какими тараканами мальчик! Но такой красивый-умный…

— Тонет, сразу. Но ребенок не умирает, а становится тем, кем был зачат…

Он провел рукой по лицу, улыбнулся смущенно.

— Прости, чего это я. Ты, наверное, думаешь, что у меня тараканы с бегемотов размером, да? Мне просто такой сон несколько раз снился. Отпечатался. Давай, скажи мне какую-нибудь подходящую к случаю длинную философскую цитату и пойдем кофе попьем, я угощаю. Или поедим где-нибудь, если ты голодная? А вечером… — Он прижал ее к себе и она почувствовала горячую, гибкую твердость его тела сквозь одежду. — Вечером ко мне поедем, да?

— Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, — сказала Оля, — ибо воды ее, постоянно текущие, меняются. Текут наши тела, как ручьи… — она замолчала, забыв строчку.

— И материя меняется в них, как вода в потоке, — сказал Дима, поднял ее лицо к своему и поцеловал. Губы у него были горячие и соленые. Он пах прогретым солнцем летним морем, и хотя она знала, что наверняка все у них будет хорошо, — на секунду ей вдруг показалось, что она в этом море утонет, и будет ей лишь соленая, мокрая темнота.

— Пойдем, — сказал Дима, взял ее за руку. Ей почему-то захотелось вырвать руку и убежать, но она тряхнула головой, прогоняя глупые мысли, и пошла пить кофе.

Мне хочется верить, что раньше я была совершенно нормальной, как все, и изменилась только недавно. Мне хочется думать, что у всех бывают странные мысли.

Например, при виде мужа, чинящего полку и разложенных рядом инструментов — каким крохотным усилием можно совместить затылок и молоток, каким необратимым будет это небольшое движение. Как просто столкнуть с крыши курящую рядом подругу: толчок между лопаток, нажим, короткое мгновение ожидания удара снизу, — и она будет мертва, не успев толком понять, что же произошло. Как легко уронить младенца в стылую воду под мостом, по которой спешат на юг пористые весенние льдины — он спит у меня на груди, он спеленут, он камнем исчезнет под поверхностью, шок ледяной воды убьет его мгновенно. Возможно, он даже не проснется.