Андрей Дашков - Малютка Эдгар

Между тем минутная стрелка больших часов с циферблатом в виде старинной карты сдвинулась лишь самую малость. Дядя потащил Малютку к стеллажам, на которых громоздились инкрустированные шкатулки, вазы размером с мальчика, странноватые фигуры, вырезанные из темного дерева, и жутковатые раскрашенные маски, которые Эдди поостерегся бы вешать у себя в комнате и даже брать в руки.

Но дядя не имел подобных проблем. Он был воодушевлен разнообразием пищи , внезапно доставшейся его памяти после долгой вынужденной голодовки. Обоих глаз ребенка не хватало, чтобы вобрать в себя все это; сознание еще не размягчилось, чтобы впитать живительную влагу воспоминаний; яма подсознания пока не углубилась настолько, чтобы стаскивать туда трофеи. И все равно дядя рыл; он старался.

А вокруг бродили так называемые покупатели. Что они покупали, кроме мертвых штуковин, неясно, но расплачивались разрисованными бумажками, а не кровью или кусочками жизни, — значит, по мнению дяди, с обеих сторон это были пустые, дутые сделки…

Дядя задержался у прилавка со старинными монетами; он испытывал некоторый интерес — но не к самому презренному металлу, а к человеческой глупости, возводившей в фетиш никчемные кругляши с профилями выродившихся царей. С монетами было связано столько «историй», что у маленького Эдгара закружилась голова. Его натурально шатало; должно быть, он выглядел как пьяный. Продавцы в эту минуту не обращали на него внимания.

Дядя вошел в его положение, и сразу сделалось легче. От необозримо огромной мозаики остался лишь небольшой фрагмент: какие-то люди прятали мешочки с монетами внутри мертвых выпотрошенных младенцев, зашивали им животы, и женщины с потухшими глазами брали их с собой на паром под видом живых детей и долго сидели на палубе под палящим солнцем, и кое-кто из других пассажиров не мог понять, откуда взялся запах . С этой минуты Малютка уверился, что поговорка «деньги не пахнут» лжива. Деньги пахли смертью.

Он двинулся дальше. Его внимание привлек огромный глобус на подставке из красного дерева, однако к этой игрушке дядя отнесся скептически. «Они будут говорить тебе, что Земля круглая. Не верь и этому. Не верь ни единому слову. Доверяй только тому, что видишь сам» . Малютка едва заметно пожал плечами. Он и так не верил. Повседневный опыт подсказывал ему, что земля местами очень неровная, но ни в коем случае не похожа на голубой пузырь.

Наконец они добрались до витрины с холодным оружием, и тут дядя завибрировал по-особенному. Малютка давно ощущал дядину тягу к оружию, которая постепенно становилась и его тягой. Это было сложное чувство, смешанное с сожалением и надеждой. Без оружия он оставался всего лишь жалким ничтожным существом, которое мог обидеть или убить каждый, кому не лень. Относительно того, что папа и мама способны защитить его от настоящей угрозы, Эдди не питал иллюзий — благодаря Эдгару он уже знал слишком много. И оставалось только пожалеть дядю, который жаждал вновь обрести силу, но был до поры до времени заключен в столь убогую оболочку…

Малютка обернулся. Что-то изменилось вокруг него. Сначала — едва уловимо, потом все более заметно. Квадратный в плане зал сделался прямоугольным. Во всяком случае, дальняя стена, в которой была дверь, отодвинулась на добрые полсотни шагов (если соблюдать перспективу, а Малютка по-прежнему не имел оснований не доверять собственным глазам). Соответственно вытягивались и стеллажи, на которых словно ниоткуда появлялись новые предметы. Зато людей поблизости не осталось вовсе — они оказались где-то за пределами досягаемости, не докричишься. Он подумал, что это дядя крутит для него новое кино, только оно уж слишком сильно напоминало тот же день, тот же час и то же место.

Малютка ни на секунду не испугался. У него не возникло и мысли, что он может вообще не выйти из этой дурацкой удлиняющейся комнаты через стремительно убегающую дверь. Дядя был слишком надежным напарником, чтобы дать заманить себя в ловушку.

Но вот эти новые штуки, занимавшие освободившиеся места на полках… Как быть с ними? Эдди не знал, как они называются. Он даже не догадывался, для чего они предназначены. И в один прекрасный момент он вдруг понял, что дядя Эдгар тоже не догадывается.

А между тем торговый зал превратился в узкий и чрезвычайно высокий коридор, как будто кто-то сплющивал его между гигантскими ладонями, сдвигая две противоположные стены. Малютка ощутил нехватку пространства, которое выдавливалось вверх и в открывшуюся впереди вертикальную щель. Он испытывал первое, пока еще аккуратное и щадящее прикосновение клаустрофобии.

Через некоторое время стало хуже. Подкрался холод — сначала к ногам, затем пополз выше, ледяной змейкой свернулся в желудке. И, как назло, дядя Эдгар куда-то пропал.

Малютка еще раз посмотрел в ту сторону, где недавно была дверь. Теперь оттуда надвигалось что-то похожее на поезд. Или на падающую кабину лифта. Только живое. Ну, почти живое.

Внезапно объявился дядя и то ли выругался, то ли не поверил чужим глазам. Короткую фразу, которую он произнес, Малютка не совсем понял — она заканчивалась словами «твою мать!». Но мальчик явственно ощутил дядину растерянность перед происходящим… и какой-то совсем уж необъяснимый восторг.

Он вскрикнул и побежал в темноту.

Анна и предположить не могла, когда училась на историческом факультете, что несколько лет спустя будет заниматься любовью на старом кожаном диване в запаснике музея, среди полотен и предметов старины, внушавших ей благоговейный трепет. Но если твой законный муж — ночной сторож в том же музее, и дома вы встречаетесь только изредка, по выходным, которые у тебя и у него совпадают далеко не всегда, то, пожалуй, остается немного вариантов.

Она знала, что нарушает правила, и он знал, что нарушает правила, но любовь не замечает правил. Однажды, задержавшись допоздна из-за проливного дождя, она оказалась вначале в его объятиях, а затем и на диване. Они списали это на внезапный прилив страсти, но та первая ночь в музее запомнилась надолго. Спустя неделю все повторилось (теперь уже по другой причине), а через месяц вошло в привычку.

Вскоре она с некоторой настороженностью поняла, что полутемный запасник кажется им куда более уютным местом, чем спальня с белой мебелью и редко востребованной супружеской постелью. Она задумалась, можно ли считать это своеобразным извращением. Вряд ли. Разве только что-то витало в здешнем воздухе и они успели превратиться в двуногих музейных крыс. Рановато, если учесть, что ей недавно исполнилось двадцать семь, а ему не было и тридцати.

И не то чтобы ее потянуло на экстремальный секс — по правде говоря, в любви на музейных задворках не было ничего экстремального. Вероятность, что их застанут за этим делом, практически равнялась нулю. После закрытия наступала тишина, в подвальных помещениях — почти абсолютная. Изредка они слышали какие-то шорохи, доносившиеся то ли снизу, то ли из-за стен (может, этим выдавали свое присутствие настоящие крысы?). Музей располагался в очень старом доме, бывшей усадьбе некоего мецената, и просто обязан был для приличия иметь хотя бы одно штатное привидение, не говоря уже о парочке скелетов в замурованных пустотах или о комнате без окон и дверей, хранящей многовековую тайну.