Михаил Кормин - Красная река, зеленый дракон [litres]

Именно поэтому, учтивая, что древние «пограничные земли», Санкт-Петербургская губерния, много раз наполнявшиеся костями побеждавших и проигравших армий, менявшие своих хозяев и обитателей, Бадмаев допускал возможность того, что на Карташевского повлияла близость священного в прошлом Оредежа. Как знать, если бы сенатор-математик проводил свои научные изыскания в более спокойном с исторической точки зрения месте, менее насыщенном вибрациями боли и страдания, все обернулось бы иначе? Может быть, именно оттого подобного рода эксперименты, пусть и не частые в прошлом, проводились обычно в специально отведенных для этого местах?.. Вопросов оставалось множество. Но теперь наконец-то можно было понять, что Тень – не более, чем вакуум пространств. Составленный из отражений и образов прошлого, накопленных за всю историю существования разумной жизни на том или ином участке земной коры. Наполняемый постоянно меняющимися образами и формами, клубящийся, переменчивый, но лишенный собственной воли и сознания. Вечно пытающийся выбраться из своих границ, из своих берегов. Тень ежеминутно яростными волнами обрушивалась, как полагал Бадмаев, и на границы того мира, куда стремился Карташевский в старости, чтобы доказать существование божественного, и на границы нашего, из которого Карташевский пытался всеми возможными способами убежать. Тень была историей, прошлым. Но не тем, которое пишут в учебниках и изучают в школах, а настоящим, живым, вобравшим в себя все то, что было когда-то вокруг, а потом исчезло. Но и это, как Бадмаев догадывался, не являлось конечной формой Тени, была она и чем-то еще… В тех местах, где эта «история» была насыщеннее, ярче и, возможно, кровопролитнее завеса Тени, отделявшей материальный мир от неких, неведомых, областей, была плотнее и ощутимее. И сильнее в своих попытках поглотить все вокруг. Для того, чтобы стать еще сильнее, прочнее и надежнее. Выполняя свои функции водораздела реальностей. Хорошо, что сенатор не решил заняться своим богоискательством где-нибудь в Месопотамии или Египте.

В степях Забайкалья те пространства, куда смог пробиться Григорий Иванович Карташевский, наполненные формами и образами, называли Антарабхава.

Жизнь же самого Бадмаева тем временем шла своим чередом. Петр Александрович, не без помощи одного из дальних родственников Надежды Тимофеевны, был допущен ко двору. Лично присутствовал на ритуальном сжигании во дворе Политехнического университета тела своего непримиримого врага, Григория Распутина. Принял участие в экспедиции на Ямал и в Монголию.

Но вот грянула Февральская Революция. Если девятьсот пятый год Бадмаев смог пережить довольно безболезненно, то с приходом 1917-го в его жизни изменилось очень многое. Возможностей навещать поселок становилось все меньше. И постепенно та магия, что сдерживало скрывавшееся в старом доме, соединяя берега реальностей, защищая их от воздействия Тени, ослабла.

Бадмаев менял имена и фамилии, чтобы не быть узнанным и затеряться в разразившемся хаосе. Его дом в Петрограде был уничтожен. Семью, которой он обзавелся перед самой Гражданской войной, выслали из города. В сталинское время он работал в одной из городских больниц. А потом началась война. И оккупация Карташевской, вместе с Гатчиной, на несколько лет полностью отрезала Петра Александровича от дома математика Карташевского. В поселок пришли фашисты. Бадмаев чувствовал, что дом с новой силой начинает впитывать в себя жизни, брешь открылась вновь, став еще больше. И влияние Тени теперь простирается далеко за пределы поселка. Но что-то изменить просто не мог.

Только лишь в конце 1945-го, тайно, осенью, он приехал в Карташевскую вновь. И целую неделю провел на Дачной, силясь обуздать разъяренные, неспокойные невидимые токи, вырывавшиеся на свободу. Оказалось, что теперь разлом Тени обрел некое подобие разума – стал частью Дель-Фаббро. Или Дель-Фаббро стал им. Тогда Бадмаев еще не знал, как это произошло. Ухав в юности из родного улуса, он не имел возможности спросить у кого-то, как бороться с подобного рода вещами. Приходилось действовать наугад, всеми силами сдерживая мертвеца. Цеплявшегося за остатки своего прежнего существования, не имевшего никакого желания растворяться в потоке бурлящей темноты. Именно тогда он впервые услышал про Ordo Viridis Draconis. Словно эхо той древней веры, что когда-то исповедовала его семья. Даже не услышал, а ощутил где-то в глубине души, что Кузнецу известно это словосочетание. Призрачное сознание мертвеца вкладывало в него совершенно иной смысл, нежели тот, что имело оно когда-то у обитателей бурятских степей.

На востоке это название звучало иначе – луу ногоон. И переводилось как «дракон цвета молодой листвы».

Когда-то пришедшей в черное запределье из сознания самого Бадмаева, этот образ стал для Ансельмо синонимом древних рыцарских орденов Вестфалии. Подкрепленный латинским, слившимся со странной тягой немца к славянскими традициями. Так же, как для краеведа, школьного учителя, Медведева они превратилась во что-то таинственное и древнее, способное дать власть над миром и бессмертие, подпитанное старыми книгами и статьями из Интернета. Петр Александрович стоял в начале этой цепочки искаженных образов. Но, он уже и сам не знал, в начале ли, ведь могло случиться и так, что род Зеленого Дракона тоже воспринял некие, древние, отголоски, пронесшиеся по темной реке Тени в незапамятные времена, и вынырнувшие однажды в весенней степи, в сознании кого-то из его предков. Тени было совершенно безразлично, что позволяет ей становиться сильнее, какие образы возникают на ее поверхности. Дом, а точнее – то, что находилось на его месте, впитал в себя мысли того Жамсарана, которым когда-то был постаревший теперь Бадмаев. И не смог предложить своим, новым, слугам чего-либо, кроме этого.

Зеленый дракон сбросил шкуру. Стал своей противоположностью. Но это Бадмаева не пугало, так как он совершенно точно знал, чем является Ordo Viridis Draconis на самом деле. Он являлся ничем, пустотой бесчисленных зыбких образов, которых на самом деле нет, существовавших здесь с самого начала. Необходимый для функционирования Вселенной круговорот этих образов вечно втягивал в себя новые формы. Но никогда не мог утолить своей жажды. Зияющая воронка вечно оставалась пустой.

Так прошло еще несколько лет. Петр Александрович ощущал, что слабеет. Через двадцать лет после своего возвращения в Карташевскую, купив под видом своего собственного внучатого племянника одну из дач на самом краю поселка, у железной дороги для того, чтобы как можно реже оставлять без присмотра Матвеевский дом, Бадмаев встретил цыган. Табор рома проходил через поселок. Высокая темноволосая цыганка, на вид немногим моложе Петра Александровича, остановилась однажды на улице, и всматривалась в темное, обветшавшее здание, шепча что-то толпе окружавших ее мужчин в кожаных жилетах и женщин в разноцветных юбках. В те времена цыгане еще одевались именно так. Бадмаев подошел к ним. И после этого между охотниками на мулло и стареющим бурятским лекарем, пережившим несколько царей, войн и государств, был заключен договор. Собрав последние силы, Бадмаев помог Мирэле, бабке Шофранки, призвать в Карташевскую Солнечный Дом, Кхама Кере, мифическое убежище цыганского народа, расходившееся лучами из центрального зала, находившегося по легенде где-то на их первоначальной родине. Но до центра лабиринта Солнечного Дома не доходил еще никто.